Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

Я даже обрадовался, когда, возвратившись в номер, открыл дверь и заметил, что твоя кровать пуста (все-таки «турне» мне порядком надоело, я не мог даже выкроить времени, чтобы заглянуть в свои «Диалоги», странствующие со мной в желтом портфеле) и что тебя нет нигде, даже в гостиничном буфетике, куда я сбегал на всякий случай; стало быть, ты в исполкоме, двину-ка туда и я…

Но… кто скажет, что предчувствие — вздор? Выйдя в прихожую, я на всякий случай раздвинул дверцу встроенного шкафа: всё тут! Всё на месте — пиджак Даубараса, плащ, брюки, моя пишущая машинка… Вот разве только… разве, Глуоснис, только… гм…

Что за дьявольщина?! Я не верил своим глазам: неужели в дурацкой своей спешке, я, выходя, прихватил с собой портфель? Оставил на почте? Со всех ног пустился туда, затем — в столовку, где, помнится, перекусил: ничего; вернулся, сам не свой от злости, готовый перерыть весь двухкомнатный «люкс»: у портфелей ног нет, они не бегают…

«А это что за диво? Производственная гимнастика?..» — услышал я в тот момент, когда готовился залезть под кровать. (Конечно, то был напрасный труд, но я хотел еще раз убедиться, что так оно и есть: портфель не иголка, и его исчезновение, поймите, было для меня крепким ударом.)

Я обернулся на голос и остолбенел. Из уборной высунулась всклокоченная, не освеженная после вчерашнего угощения и ночного сна голова Даубараса.

«Ну, напугал, чтоб тебя!.. — протянул он. — Думал, опять какой-нибудь проситель… был тут один ни свет ни заря…»

«Проситель?..» — забормотал я, бросив взгляд за облаченный в пижаму торс Даубараса, — мне показалось, что там… за его спиной… у ног… Да, да, там, у белой кафельной стены… как сиротка у чужого порога… портфель… А рядом с унитазом… раскиданные вокруг провонявшего хлоркой унитаза…

«Вы не имели права!.. — закричал я, догадавшись, что это листки моих «Диалогов» и что Даубарас только что читал их, вынув из портфеля и восседая на унитазе; читал сейчас и, может быть, раньше, пока я искал этот портфель, и даже, может, вчера или позавчера; самым обычным образом брал и читал — некоторые обожают повышать свой культурный уровень в подобных местах, — будто они, разнесчастные эти «Диалоги», были не мои, а его… вроде речуги, которую мне, как спутнику представителя, полагалось заготовить; он, видимо, считает, что здесь, в захолустном «люксе», все — даже и мое собственное творчество (творчество, Даубарас, именно!) — принадлежит ему и что он один имеет право решать, как ему со всем этим добром поступать… — Я не давал! Это подло!..»

«Подло?.. — Он свысока глянул на меня — даже из уборной свысока, это меня просто взбесило. — Дружочек, если мы вечно будем ломать голову над тем, что подло и что благородно… и если только то будем класть в основу своих надежд и практических стремлений…»

«То не то… а подло!.. — повторил я, протиснулся мимо Даубараса в туалет, бухнулся на колени и живенько подобрал свои листочки. — Я бы их вам никогда… ни за что…»

«И я бы ни у кого больше… никогда… — Даубарас потянулся всем телом — хрустнули суставы; он уперся обеими руками в дверной косяк, заполнив широкой грудью, прикрытой полосатой пижамой, чуть не весь проем двери, — и выглядел он все таким же молодым, огромным и крепким, как когда-то. — Какое мне дело, Глуоснис, до других?.. Да и времени, сам знаешь…»

«Знаю… — ответил я, не оборачиваясь. — Мое творчество, по-вашему, только и годится для чтения в клозетах…»

«Дружочек! — Даубарас вздохнул; как знать, может, и вполне искренне. — Дружочек, радоваться надо, а ты… Разве было бы лучше, если бы я никогда не знакомился с творениями своих приятелей?.. С твоими, например… Есть они или нет их вовсе… а? Если бы я, Даубарас, махнул на все рукой, и будь что будет?.. По-твоему, это лучше?.. Как ты считаешь?»

«Ах, ничего я не считаю!.. — Я поднялся с пола; шуршащие листки раскаленными угольями жгли руки. — Но это… нехорошо…»

«Только не дуться!.. — он улыбнулся; это он умел, да… — Ты, Ауримас, старый друг… А между друзьями, сам знаешь…»

«И знать не хочу!.. — ответил я. — Ничего!.. И что мне, заурядному человечку, знать?.. Какое я имею право — пигмей… Вот исполины… вроде вас — те, пожалуй…»

«А она тебя все волнует, правда?»

«Кто это — она? — Я залился краской, чувствовал, как горит лицо; всему есть предел. — Вы бы не могли поточнее?..»

«Могу. Мета…»

«Мета?»

«Да… разве я не понимаю, — как бы ненароком он задел взглядом листки в моих руках, — кто больше?.. А ведь она опять нас с тобой… как двух младенцев…»

«Почему младенцев?»

«Потому что опять замуж вышла. Теперь за автогонщика, совсем мальчишку. И черт знает, в который же это раз… И не спросясь у тебя… даже не подозревая, что в своих писаниях ты все зовешь ее, все ее да ее, Глуоснис, не Марту и даже не Оне… эту Венеру Лесную…»

Меня затрясло от его слов, сам не знаю отчего. Ведь это…

«А это уж мое дело!.. — крикнул я. — Только мое!.. Слышишь, Даубарас, не твое!..»

«Ну, ну, твое, твое!.. — Он отступил от двери, от уборной, — такие, я бы сказал, серьезные вопросы решались в столь неподобающем месте. — Это, дружочек, исключительно твои дела, хотя… Она опять искала меня — и в Вильнюсе, и… Она без меня не может… хотя знает: женат и…»

«Без тебя?»

«Да… Зачем-то я ей все еще нужен… Иначе с какой стати гоняться по Вильнюсу, по Паланге?..»

«По Паланге?.. А зачем по Паланге?..»

«Спроси у нее! Кто поймет женщину, Ауримас? Я отказываюсь искать здесь какую бы то ни было логику, а ты?..»

«А я?..» — повторил кто-то; возможно, то был я.

«Ты — как бы эхо, дружочек… Отзвук былых дней… Всего лишь рефрен, Глуоснис…»

«Я — рефрен?..»

«Да… После каждой новой строфы. То есть после каждого нового мужа Меты. А всего их, дружочек, перебывало…»

Но я не слушал его — понял, что нам не о чем больше говорить. И незачем. Рефрен… Отзвук… Я?

«Ладно… — сказал я как бы сам себе, закинул смятые в беспорядке листки в портфель; меня ничуть не радовало, что портфель нашелся. — Ладно… Мне пора отметить командировку… Ведь как-никак я работал!.. Я пошел…»

И я в самом деле направился к двери.

«Глуоснис! Не валяй дурака! Ведь все между нами, мужчинами…»

«Нет, не все…»

«Дурашка, куда же ты без меня?.. Вот оденусь, наведаемся к председателю, пообедаем, и тогда… Возьмем коньячка… По пути где-нибудь остановимся, выясним отношения… по-мужски, запросто…»

«Мне пора… — повторил я и посмотрел на часы. — Я, кажется, с работой своей справился… Скоро поезд…»

«Дурак ты все же… Скандал этот, учти…»

Дальше я уже не слышал, так как мчался во весь опор по ступенькам вниз — подальше от «люкса», где только что жили-поживали двое: вечно малый Глуоснис и вечно великий Даубарас, всегда великий и правый; я бежал и злился, проклинал себя (заметь, Бриг, — себя!) и, точно готовую взорваться мину, волок с собой свой желтый портфель с подобранными в клозете листками «Диалогов» — волок, четко сознавая, что больше никогда, до самой смерти, не возьму эти листки в руки — —