Георгий Гулиа - Три повести

Еще десять верст остались позади.

Уже близко большое, спокойное озеро Инкит. Дорога круто сворачивает к морю.

Даур подгоняет коня. Конь скачет среди высоких камышей. В воздухе тучи комаров. Они здесь злые, как собаки…

Озерная, непривычная тишина…

Едет джигит и думает о своей возлюбленной. Образ ее, словно живой, перед его глазами…

А вот и песня, знакомая с детства, — поет ее крестьянин в лесу:

Это очень длинная песня, длинная, как и сама подневольная крестьянская работа. Ее можно петь целый день, уснуть, проснуться и снова петь. В ней говорится о коварной девушке и влюбленном парне.

И снова мысли о Саиде. Впрочем, Даур всегда думает о ней, как певец-слагатель о своей новой песне… Хорошо, что сомнения рассеялись и на душе спокойно, как на этом озере… Ах, если бы не новая беда на Пицунде!.. Даур подхлестывает коня. «Нет, никогда не дается людям полное счастье, — решает молодой человек. — Никогда!»

А вот и орешник, за ним — высокие тополя. Проселочная дорога переходит в тропу, узкую, словно галун на черкеске. Тихо, очень тихо вокруг, не слышно ни лая собак, ни пенья петухов, ни мычанья коров.

Всадник выезжает на зеленую поляну. Уже отчетливо слышен шум морского прибоя. За поляной — широкое взморье. Волны морские под стать небу — тоже свинцовые, едва переворачиваются они с боку на бок, рычат лениво, словно сытые псы…

Но где же знакомый хуторок? Где домики, бодро державшиеся на деревянных ножках? Где плетни, аккуратно обозначавшие ровные дворики? Где амбары, подернутые старинным мхом?..

Тихо и мрачно, словно в комнате, в которой лежит покойник. А ведь совсем еще недавно жизнь здесь била ключом, на пашне трудились люди, под весенним солнцем сады расцветали, весело пели петухи, сердились здоровенные индюки… Где же все это? Словно все сдуло ветром — ни домов, ни плетней, ни души живой…

Даур слезает с коня. Вокруг него — пепелище, обгорелые столбы. Вот и очаг: два больших, почерневших от огня камня и ржавая цепь между ними. А висела эта цепь над очагом.

Морской ветер колышет нежный, серый пепел…

Даур бродит словно во сне, будто тень, в этом царстве разрушения. Уже и ящерицы успели вылезти… Даур со злости поднимает первый попавшийся под руку камень — и от ящерицы остается только мокрое место…

Вдруг из пепла и остывшего угля поднимается согбенная фигура. Она кажется страшной в этом молчаливом мире. Она движется к Дауру, и молодой человек невольно отступает назад.

Не сразу признает Даур в этом жалком существе свою некогда бодрую и веселую тетушку Есму. Никто не дал бы ей месяц назад и пятидесяти лет. А сколько ей сейчас на вид?

Он подходит к тетушке Есме в скорбном молчании и обнимает ее. Старуха не причитает, не плачет. Глаза у нее сухие, как песок. Она прижимается к племяннику. Нет у нее сил, чтобы излить свое непомерное горе…

— Тетушка… милая… — еле слышно говорит Даур, — как же это случилось?

Женщина долго молчит, а потом роняет слова медленно-медленно:

— Пришли два корабля… Кто мог знать — зачем?.. Высадились, значит, турки… сто человек… с ружьями… с саблями…

Даур сильнее прижимает старуху к своей груди. Хорошо, что она не глядит на него и не видит его слез, — плохо, когда мужчина плачет…

— Что же дальше? Говори…

— А сестру твою увезли… Всех молодых увезли… И брата твоего и многих других…

Старуха хватает племянника за руку и увлекает его в рощу. Там, среди старых сосен, выросли могильные холмики, свежие и рыхлые.

— Вот здесь твой брат… Там твой дядя… А там соседи: Торкан, Гудим, Мац… Вот здесь дети… Но твой брат не дался живым… Он дорого им стоил…

— Тетушка… Как началось все это?

Старуха меняется в лице. Она запрокидывает голову, скрещивает на груди руки и говорит твердым голосом:

— А разве ты не знаешь, с чего начинают все разбойники? Разве ты не знаешь, что им надо от нас? Добра нашего надо, крови нашей. Вот так и началось!

Даур падает на колени перед многострадальной тетушкой Есмой.

Не для того он преклонил колени, чтобы оплакать собратьев, — нет, это сделают другие. И не для того, чтобы проклинать врагов, — это тоже сделают другие. В это утро, в присутствии старшего и любимого человека, он хотел безмолвно принести страшную клятву в том, что отныне целью его жизни будет месть врагу, суровая и безжалостная месть.

Старуха бросается ему на шею и рыдает. Откуда вдруг появились слезы? Они хлынули, как дождь в грозу, хлынули безудержно, неистребимо…

Друзья мои, много слез и крови пролилось по вине султанов. Много опустело деревень, много погибло людей, исчезли целые народности. Старая Есма — всего песчинка среди сонма пострадавших, но как велико ее горе! А что, если собрать воедино страдания всех людей, замученных султанами? А что, если рекою потечет по земле вся кровь, пролитая султанами? А что, если собрать воедино гнев людей, обездоленных и униженных султанами? Какая сила на земле смогла бы противостоять ему, этому великому народному гневу?!

Беспримерное убийство на пиру произвело на князей сильное впечатление. Одни из них так были поражены, что, как говорится, онемели; другие — струсили; третьи — окончательно утвердились во мнении, что надо быть вместе с Келешем, только с ним…

Аслан долго не мог прийти в себя: говоря по правде, он не ожидал такой развязки. Кровавое происшествие на пиру сбило его с толку, смешало на время все его мысли. Княжич увидел сам, собственными очами, как легко слетает с плеч башка предателя, и это ужаснуло его.

Но внешне Аслан вел себя безупречно. За его движениями следили пристально, к его словам чутко прислушивались, и княжич, надо отдать ему справедливость, умел держать язык на привязи.

На Маршанов убийство Саатбея произвело самое удручающее впечатление. Однако они не теряли присутствия духа: хорошо защищенные горными хребтами, словно окопавшиеся в огромном треугольнике Чхалта — Сакен — Ажара, Маршаны уповали на остроту своих шашек, меткость кремневок и — не в последнюю очередь, разумеется, — на султана. Все они, как один, облачились в траур по Саатбею.

Эшерские князья на время присмирели. Волей-неволей они были вынуждены публично выступить против султана и на словах — хотя бы так! — порвать с ним. Но каждый из них затаил звериную злобу против Келеша.