Юрий Аракчеев - Пирамида

И все же он вызывал уважение. Не так часто встретишь теперь столь убежденных правдолюбцев, людей, искренне движимых идеей. И хотя правда его была ограниченна и подчас жестока, а идея наивна и до смешного идеалистична, но в нем не было корысти. Да, он был чрезвычайно эгоистичен и даже эгоцентричен в этом следовании своей правде, однако думал в первую очередь не о себе, а о деле.

Чем больше мы говорили, тем яснее мне становилось: многое общечеловеческое было ему чуждо. Женщин он, как видно, не понимал вовсе и даже заявлял, что ненавидит, презирает их.

— Они не люди, — с пафосом декларировал он, хмуря свои черные сросшиеся брови. — У них только одно на уме.

Хорошо, что это говорилось в отсутствие Аллы, я даже не стал пытаться уличать его в противоречии. Ведь сама его совместная жизнь с Аллой противоречила его словам. По Алле видно было, что она вовсе не из тех, кого бы такое отношение к женщинам устраивало…

Красоты природы были ему определенно чужды. Точно так же далек он был от присущего очень многим теперь (я бы даже сказал: слишком многим) стремления хорошо поесть. Вина Каспаров, похоже, вообще не пил. Единственное, что признавал из мирских слабостей, — желание хорошо одеться. По-моему, у него был даже культ аккуратности в одежде. Но и это привлекало его не само по себе, а как способ произвести впечатление на людей.

Яркий это был человек, и мое первое впечатление о его позерстве, о том, что он как будто не может расстаться с ролью положительного героя в «Деле Клименкина», сменилось подозрением в том, что он никакой роли вовсе и не играет — он такой и есть, каким кажется. И был таким если не всегда, то, во всяком случае, уже достаточно давно. То, что казалось игрой, на самом деле было отчаянной жаждой сохранить самого себя, остаться таким, каков он есть от природы, вопреки насилию обстоятельств.

Но вот таков ли он от природы? В этом тоже хотелось мне разобраться. И дело не только в том, что Каспаров виделся мне главным героем будущей повести. Его образ казался чрезвычайно интересным даже в каком-то «историческом» плане. Фанатик идеи! Как смущали человечество люди такого склада во все времена… Личность! При всех обстоятельствах это была, конечно, яркая личность, которая в «Деле Клименкина» сыграла самую главную роль. Роль положительную! И тем более любопытно было, что в человеческом плане он производил впечатление столь противоречивое.

Так вот каков же он от природы? Тут чрезвычайно важной казалась мне роль отца. Отец, судя по рассказам Виктора, был человек в высшей степени бескомпромиссный, причем догматик, ярый сталинист. Очевидно, он был предан идее весь, без остатка, может быть, именно поэтому и оставил яркую и светлую память по себе у сына. Был ли он в своем фанатизме жесток? Вот что любопытно: ведь если бы он был жесток в частной жизни, а вместе с тем и к своему сыну, то вряд ли сын с таким благоговением теперь вспоминал бы его.

— Нет ли у вас его фотографии? — спросил я Виктора.

Каспаров поколебался, потом залез в один из ящиков шкафа, покопался там и дрожащими от волнения руками подал мне маленькую фотографию.

На ней была изображена жуткая сцена. На краю рва сидели в ряд люди с завязанными глазами и со связанными за спиною руками. Рядом с одним из них стоял человек. Он держал в руке револьвер, который был приставлен к затылку сидящего…

— Это расстрел басмачей, — с гордостью сказал Каспаров, откровенно любуясь фотографией.

— А кто с револьвером?

— Мой отец.

Любопытно было сопоставить эту гордость Каспарова с тем, что он совсем недавно говорил о Нюрнбергском процессе. Я попытался выразить свои сомнения, но Каспаров с удивлением слушал меня.

— Ведь это басмачи, — с недоумением говорил он. — Как же их не расстреливать? Ведь они же не люди!

— Но ведь и фашисты не считали людьми тех, кого они сжигали в газовых камерах, — сказал я.

Каспаров только пожал плечами.

— Басмачей надо было расстреливать, — жестко сказал он.

— Ладно, — согласился я. — Допустим. Но вот представьте, что кто-то из тех, кого здесь расстреливают, не виновен и взят по ошибке. Как Клименкин, например. Что же тогда?

Каспаров задумался.

— Отец не мог ошибиться, — твердо сказал он наконец, и в голосе его зазвучал металл безусловной веры.

— Но ведь от ошибки не застрахован никто, — не унимался я. — Мало ли… Ведь некоторые из тех, кто осуждал Клименкина, наверняка были уверены в его виновности. И они тоже считали, что ошибиться не могут.

— Отец был опытный чекист. Нельзя сравнивать его с этими… Отец знал свое дело. Он награжден орденами.

Каспаров даже выпрямился весь. Глаза его сверкали…

На этом наш диспут и завершился.

Дошло до курьеза, когда через день я предложил Виктору сфотографировать его очаровательную племянницу, дочь летчика Юрия Тихонова, который тоже сыграл положительную роль в «Деле Клименкина». Каспаров, разумеется, согласился, был даже польщен, однако он так раздражал меня бесконечными наставлениями и указаниями, как именно нужно фотографировать, куда ставить, в какой позе, с какой стороны, в каком ракурсе, что я не выдержал и наговорил ему кучу нелестных слов.

— Как вы его терпите, Алла? — сказал я, когда мы вернулись домой.

Алла улыбнулась молча. С интересом я смотрел на нее — как же все-таки удается ей ужиться с этим человеком? Загадочна женская душа…

Странный это был человек, но одно все-таки стало мне совершенно ясно: Каспаров не мог врать. Он мог заблуждаться и заблуждался очень часто, по-видимому, однако говорить сознательно неправду он просто не мог. Железобетонное основание его веры в себя, дающее ему возможность выжить со своей несгибаемостью в наш компромиссный век, рухнуло бы, если бы он воздействовал на него кислотой собственной лжи.

Сумасшествием было бы дать власть таким людям, как Каспаров, но не верить ему было нельзя.

Да, ничто не проходит бесследно. Следы происшедшего здесь несколько лет назад оставались во множестве, и, как исследователь, я разглядывал их внимательно, чтобы понять. Многое нужно было понять — и факт события, и влияние его на отдельных людей — участников и свидетелей, — и, конечно, последствия. Нечто типичное для нашей жизни проглядывало в «Деле Клименкина».

Что касается Каспарова, то он весь еще жил прошедшим, для него последствия были весьма ощутимы. Еще бы: после первого допроса Клименкина, еще до вынесения первого обвинительного приговора, его с треском уволили из органов МВД — «по служебному несоответствию»! — после того, как он дважды подавал жалобу на неправильные действия работников ЛОМа — в Ашхабад, а потом в Москву.

Отвлекшись от «Дела Клименкина», он рассказывал, как, ожидая увидеть в ЛОМе борьбу с нарушениями закона, попытки навести железный порядок, стремление вытащить погрязших в беззакониях и безверии людей, он увидел обратное. На его глазах заместитель начальника ЛОМа Хасанов — тот, который арестовывал потом Клименкина в общежитии, — бил задержанного. Он схватил его за волосы и бил головой о стену милицейского помещения, и рука его устала, а когда он отбросил бессильную голову, то в руке у него остался клок волос. Бил арестованных и Ахатов — тот самый Ахатов, которого Каспаров так уважал в первые дни. Однажды на глазах Каспарова Ахатов крепко выпил — и тотчас обуяла его мания величия: «Здесь никто не понимает ничего, а я понимаю, я настоящий следователь, ты слушан меня, я тебя научу!»