Юрий Аракчеев - Пирамида

Но видел я, что жестоко это по отношению к ней. И не вся правда. Помнил я фотографию: сухое лицо, сжатые губы… Печаль сквозь «суровую» внешность. Что-то не так, что-то, значит, не так сложилось… И вот уже другой мотив появлялся…

Дура я, дура баба, что же я наплела, нафантазировала с тоски, да я бы жизнь свою отдала с радостью — начинала вдруг стонать моя героиня. Никому-то я не нужна, и никакого нет смысла ни в чем. «Лодка на речной мели скоро догниет совсем…» — правильно поется в какой-то песне.

И приходила она домой, эта несчастная женщина, в свою отдельную маленькую квартиру, в свое гнездо кукушки — и мучилась одиноко в страшной тоске, и жалко ее было до жути, и понять можно было и сухость ее, и ненависть, и жестокость… Беда несправедливо осужденного Клименкина — большая беда, очень большая, но за него по крайней мере борются, его защищают, его даже и любит кое-кто. А ее? Любил ли ее кто-то когда-то по-настоящему?..

Я старался понять, объяснить — и видел унылое детство, непутевого или просто-напросто безвольного, сломанного отца (а может, его и вообще не было? А может, он был где-то в «отдаленных» местах?..) — замкнутый, безрадостный круг, без ласки и воли…

Ведь столько разнообразных бед в жизни каждого, и если ты в какой-то миг не выдержал, озлобился, потерял нить… Горе, горе… Что-то было не так внутри у моей героини, что-то не так, это мне представлялось ясно. Горечь какая-то неизбывная. И жалости наверняка эта женщина была достойна не меньше других. А может быть, даже и больше…

Но ведь спасение-то у нее было! — тут же возражал я себе активно. В человечности спасение! В доброте! Тогда от чужой доброты согрелась бы, если бы свою проявила и без расчета. Не научили, не вложили вовремя. Ведь тут все тот же закон: «как аукнется…» Покуда жив человек — есть у него время.

Все больше отделялся образ судьи от конкретного прототипа — да ведь не в прототипе дело, а в типе! — и все более важным казался мне этот пусть и рожденный отчасти моей фантазией «тип»…

Предвзятость, одержимость, отсутствие обратной связи с действительностью, восприятие не самой действительности как она есть, а тех ее черт, которые ложатся в заранее отведенные рамки — вот свойство такого характера. Поначалу идея, руководящая человеком, может быть и не ложной, но потом… Отсутствие связи с живой действительностью напрочь изменяет ее, подчас превращает в полную противоположность.

Сколько знал я таких людей! Они отвергают «бога на небесах», но не замечают, как подменяют бога собой. Думая, что руководствуются своей волей, они на самом деле абсолютно и безусловно подчинены воле чужой.

Неважно, неважно, что так и не удалось мне встретиться с самой Милосердовой. «По поступкам их узнаете их…»

…Беднорц позвонил, и трубку взял инспектор домов заключения…

Едва выслушав, о ком идет речь, инспектор тотчас заговорил в повышенном тоне:

— Никаких досрочных освобождений, смягчений режима, учтите. Статья II «б», сами знаете… Сейчас нам и так плешь проели, что мы распустили зону!

— Да, но он, возможно, вовсе не виновен… — вежливо вставил Беднорц.

— Какой там невиновен! — живо воскликнул инспектор. — Все виновны. Все виновны, нечего уж. Вы виновны, я виновен. Все! Тут уж кому как повезет. Он тоже виновен, нечего!

Вспыхнуло было у Беднорца привычное раздражение, пылкий протест, хотел он по обыкновению возразить, начать спорить, доказывать, убеждать… Но чувство это быстро погасло — огромная усталость навалилась. И Беднорц замолчал. «Не все ли равно? — промелькнула вялая мысль. — Не все ли равно, все там будем…» Что-то еще сказал инспектор на том конце провода, а потом послышались частые гудки. Беднорц тоже положил трубку и испытал резкое неприятное чувство от того, что уступил вот, не стал бороться. Чувство это было тем более неприятным, что он знал: больше звонить не будет и вообще постарается забыть это смертельно надоевшее дело. Стена, серая непробиваемая стена. Все там будем…

Что-то очень знакомое виделось в этом чувстве огромной усталости от неравной борьбы.

Но появилось все же у Беднорца — появилось-таки! — чувство необходимости действия, уверенность в том, что так надо, только так, живая, необъяснимая жажда движения, упорство — откуда? И жить стало веселее, несмотря на то, что ощущение мрака осталось. Но он, мрак, как бы раздвинулся, освободив место для жизни, для солнца — как это бывает в облачном небе. Подвижен мрак, оказывается, и только на вид страшен. А вот приходит уверенность неизвестно откуда, совершаешь усилие — и сам собой как бы и отступает, расползаются тучи… Жизнь сильнее!

Ну и что он уперся, этот армянин? — с неприятной, не совсем понятной, а оттого еще более раздражающей досадой думал прокурор Виктор Петрович в моем представлении. — Талдычит и талдычит одно и то же. Ясно же, что этот подонок мог сделать все, что угодно, он и убил. О какой правде, о какой справедливости он говорит? Что такое справедливость? Сегодня она одна, завтра — другая. Все под богом ходим. И под постановлениями. Попал, как говорится, так не чирикай. В дерьме чирикать негоже. Или выбирайся, коли можешь, а не можешь — сиди молчи. Ну ладно адвокат из Москвы, столичный все же гость, а этот чего? Интересно, сколько ему денег дали? Ну никакой возможности нет работать, не дают, и все тут. «Условная масса» беснуется. Прямо как взбесились все, правда. Какая тут новая жизнь, какой коммунизм с такими? Вот в не такие уж и давние времена как было? Слово прокурора, судьи — закон. Порядок был в государстве. Дисциплина. Какие могут быть ошибки у Правосудия? Умному прокурору сразу все видно, это ж ясно. Не дают работать, совсем порядку не стало. Распад в обществе, одни антисоветчики вокруг…

— Что же ты сделал, Анатолий Семенов? Зачем? — вопрошал я, пытаясь и это понять. Никто ведь не гарантирован…

— Сил не было, — отвечал мне Анатолий, бесплотная его душа. — Совсем сил у меня не осталось. Я думал, выход один только.

— Ну и что же теперь? Избавился разве? Теперь ты разве освободился?

— Еще хуже теперь. Не мучайте меня, все понимаю.

— Прости.

Молчу. Теперь у него уже и возможности нет, даже если от него самого что-то осталось. А была ведь возможность. Всегда есть, пока жив. Верный шаг сделал, когда на суде правду сказал. Единственный выход. Нужно было и дальше. Это испытание было. Урок. Тут, если уж ступил на путь, идти до конца надо. Тогда — победа, тогда разойдутся тучи. Но пугать будут страшно — чем больше страха, тем больше туч. Не выдержал — испугался. Смертью не решается ничего. А вот возможности исправить лишаешься. Действуй, пока жив. Действуй — в этом спасение. Жизнь — это действие.

Да, замучен был. Ослеплен и оглушен страхом. Отравлен. Побежден.