Сергей Баруздин - То, что было вчера

— Это ж для похоронной команды…

— А если живые есть?..

— Какие тут живые? Через столько часов…

— А если…

Он опять провалился в пропасть, а когда его растрясли, увидел женщину не женщину, девчонку не девчонку — в туго завязанной ушанке и с удивительными бровями и ресницами в инее, белыми, как у Деда Мороза, бровями и ресницами в инее, как у Снегурочки, — которая что-то делала с ним, а говорила с другими:

— Ну что? Вот вам и фрицы! А свои… Давайте быстрехонько, что стоите!

Потом он вновь забылся и ничего не помнил, а когда открыл глаза, увидел ее же, с бровями и ресницами в инее, и понял, что это она спасает его.

— А как вас? — спросил он.

— Что как? — переспросила она.

— Величать? — почти шутливо переспросил он.

— Капой величать, — ответила она резко. — А по фамилии — Кожевникова. А вас?

— Он был безымянным героем, — сострил он.

— Мне не до этого, — бросила она. — Документы надо оформить для госпиталя, понимаете? — И выругалась, почти по-мужски.

Он назвал себя со всеми данными. От испуга и счастья назвал. И еще потому, что узнал: Гудериана отбили, клип ликвидировали. Химки остались Химками.

Уже на подводе, обычной деревенской подводе, на которой лежало впритык трое их, отправляемых в госпиталь, он слышал ее разговор с возницей:

— Говоришь им, а они хоть бы что! Именно среди убитых и надо искать. Вот нашли же! А они — похоронная команда!

Евгений Сергеевич, вспомнив об этом, был обескуражен. Прошлое, забытое и вновь открытое сейчас, оказалось сильнее настоящего. И только лес стоял вокруг, заиндевелый лес, состоящий из деревьев, которое каждое по себе сохраняет тепло.

А он…

Она, спасшая его, разыскала, через двадцать пять лет разыскала его и поздравила с наградой. «А нужно было мне ее разыскать, давно разыскать, — подумал он. — Надо сейчас».

Вечером Евгений Сергеевич неожиданно собрал вещи.

Он шел лесом, мимо деревьев, сохраняющих тепло и покрытых инеем, как брови и ресницы, те брови и ресницы военфельдшера Капы Кожевниковой тех военных лет, — шел на большую дорогу, к автобусной остановке. Пусть отпуск не кончился, осталось двенадцать дней, но он проведет эти дни дома, в Москве. Так надо. И он найдет ее.

Гостиница как гостиница. Сейчас всюду строят такие: светлые стеклянные коробки в девять, двенадцать, четырнадцать и больше этажей. Отличные номера. Шикарные холлы. Телевизоры, холодильники новейших марок. Скоростные лифты. Нажмешь кнопку — и летишь вверх. Как космонавт в кабине корабля!

Я — наверху. У меня — балкон.

И я кормлю птиц. Не за этим, конечно, приехал сюда, но птиц люблю с детства. Даже когда в армии служил, в запасном полку, кормил. И на фронте, если доводилось.

В пору завтрака, обеда и ужина, если я в гостинице, не стесняюсь прихватить кусок хлеба, а то и колбасы, что сам не съел. А потом раскрошить это на балконе и смотреть…

У меня — птицы любопытные. Воробьи и синицы. Но ни один воробей не похож ни на одну синицу. Ни одна синица не похожа ни на одного воробья. И самое странное: ну, воробьи — воробьи, синицы — синицы, но оказывается, что и между собой они не похожи. Я уже знаю разных воробьев и разных синиц. Из синиц, самых приятных моему сердцу, я выделяю синичек. Может быть, и нет такого понятия, но синичка для меня ближе, чем просто синица.

А проверяется все очень просто, по-человечески, на деле.

Забыл или не успел посыпать корм, одни птицы в окно долбят:

— Давай, мол, давай!

Другие — в сторонке, только смотрят на меня:

— Дашь или не дашь?

А тут еще и борьба между ними, и включаются в эту борьбу не только они, по характеру различные, а и другие птицы — голуби, галки, вороны, чайки, пугающие всех…

Тук-тук-тук!

Синичка робко — тук-тук — стучит в окно.

«Что ж ты, дескать, вчера и позавчера меня кормил, а сегодня забыл? Или эти самые воробьи все съели? Тогда извини, пожалуйста! Ты не знаешь, какие они нахалы, а уж я-то, поверь, знаю. Второй год живу с людьми».

Эта синичка славная. Моя приятельница. И хорошо, что рядом с ней на балконе сейчас никого.

Но у меня нет хлеба.

Есть конфеты. Последние, что вчера гости не съели.

Я открываю окно, шуршу бумажкой и разламываю руками конфету, как могу мельче:

— Подожди, подожди, сейчас. Не сердись, что более вкусного нет.

Синичка сидит на краю балкона, но в отдалении от моего окна и я понимаю ее: «А мало ли что! Вдруг этот дядя, как тот воробей. Чуть ли не в любви признавался, а когда еду увидел, отпихнул, клюнул, да так больно…»

Я это видел. Конечно, синичке сейчас бы кусочек колбаски с жирком! Но есть только конфеты.

Синичка от волнения чистит перышки — желтые, белые — и даже черную головку и смотрит бусельными глазами то на меня, то по сторонам.

Дешевая конфета разломлена, рассыпана:

— Ну, давай!

Окно я закрываю, чтобы не смутить синичку, и она, озираясь, бросается и начинает клевать.

А у меня тут — сомнение. Смотрю на нее, и она не пугается, видя меня рядом, из-за окна, но вроде не та это синичка, которую я кормил вчера…

Вчера на балконе моем было действо, целое представление, которое, пожалуй, редко увидишь.

Рано проснулся, рано зажег свет в своей комнате и, не зная, что делать до завтрака, а завтракать раньше восьми не пойдешь, стал бродить из угла в угол.

Чуть-чуть светало. По осени так и должно быть. Темнеет теперь рано, а светлеет поздно.

Старый московский водохлеб, я взял термос с чаем, потом вспомнил, что есть у меня колбаса и хлеб, перекусил, и тут начался рассвет. Выбралось солнце из-за облаков и осветило окно, и появились птицы — сначала воробьи, а потом милые моему сердцу синицы.

Я положил им все, что мог: и хлебные крошки, и мелко разрезанные кусочки колбасы, — и где-то минут через десять началось представление.

На балкон слетелись синицы разные, воробьи разные, один голубь и одна сорока. Все были очень осторожны, в ожидании завтрака, пока не двигались, но стоило одной из птиц чуть шевельнуться, как все другие бросались на нее. То такой птицей была глупая синица, то воробей, то голубь, а то даже сорока. Еда была рядом, и борьба шла вокруг еды, но, и взлетая после очередной перепалки, птицы возвращались, садились на край балкона, в отдалении друг от друга, смотрели внимательно по сторонам, но к еде не бросались. И вели себя если не враждебно, то как-то недружелюбно. Правда, когда рядом проносились галки, вороны и чайки, все единодушно взлетали вверх и покидали балкон, но потом тотчас же возвращались. И опять сидели на краешке балкона, и смотрели на еду, и реже на меня…