Ганс Фаллада - Кошмар в Берлине

Мысли у него путались. Он ужасно устал, к тому же, вероятно, сказывался укол — так или иначе, он заснул. Да не просто заснул: провалился в сон, как в гибельную бездну.

Через какое-то время он почувствовал, как она легла рядом с ним на кушетку. Она была в отличном настроении. Да, патруль ее задержал, но полицейские оказались настоящими джентльменами. «Иди к своему врачу, — сказали они. — Только держи в руке белый платок — тогда тебе никто не причинит вреда!»

Нет, в дом этого чудака герра Перниза она не попала, но нашла другого врача, весьма светского и обходительного человека, который открыл ей дверь в пижаме и без лишних разговоров сделал укол. Она счастливо рассмеялась. О муже она тоже не забыла, она всегда о нем помнит: принесла для него таблетки. Пусть поскорее их примет: врач сказал, они очень сильные, ничуть не хуже морфия. И она снова рассмеялась.

— Смотри, еще я принесла несколько сигарет. Один из патрульных меня угостил. Давай-ка посчитаем: восемь, десять, двенадцать — ну разве не прелесть?

Нет, не прелесть! — чесался язык у Долля. Все идет наперекосяк. Это просто недопустимо — все эти выкрутасы с сигаретами и с морфием. Хватит с них и Шульцихи! Так нельзя жить, будь я хоть сто раз опустошен. Так нельзя жить — иначе мы совсем пропадем. Хватит уже клянчить сигареты и бегать по врачам…

Но вслух он всего этого не сказал. На него навалилась свинцовая усталость, старая апатия одолела с новой силой. Да и не помочь тут уговорами: Альма все равно поступит так, как считает нужным. Какая она далекая, чужая! Он ощущал и воспринимал мир и жену словно сквозь завесу; связь с реальностью прервалась. Его больше ничего не касалось; и как он ни пытался удержаться «здесь», ему это не удавалось. И конечно, он принял таблетки, которые якобы очень сильные и действуют не хуже морфия. Может быть, они прогонят мучительные мысли, унесут его на время прочь с этой земли…

В таком состоянии он жил день за днем — сколько же их было, этих дней? Впоследствии он не мог сосчитать — и она не могла. Иногда он пробуждался от глубокого искусственного сна и видел перед собой затянутое пленкой окно. Снаружи было то темно, то светло, то день, то ночь, но ему было все равно, он даже не пытался встать. А зачем вставать? Делать ему нечего, ни занятий, ни обязанностей у него не осталось.

Он с трудом собирал мысли в кучку, затем осматривался по сторонам. Иногда жена спала рядом, иногда ее не было. Иногда не было его (звучит странно, но иначе не скажешь!): она наседала на него с просьбами, и он тащился ко врачу. Да, он тоже выпрашивал морфий, когда другого выхода не было, но на самом деле он только лежал и ничего не делал, потому что делать ему было нечего и внутри зияла пустота…

Но чаще она ходила сама, хотя нога у нее гноилась, и все врачи в один голос твердили, что ей обязательно нужно в больницу. Врачей вокруг них роилось множество, но ни один из них не знал о существовании других. Иногда, вызвав на один вечер сразу нескольких, Альма начинала бояться, что они случайно столкнутся и тут выяснится, сколько морфия ей на самом деле колют. Но все всегда проходило гладко. Она получала укол за уколом, ему почти ничего не доставалось, зато она снабжала его снотворным. Когда приходили врачи, он одевался и изображал здорового заботливого супруга. Он и сам себе теперь казался привидением, когда сидел в кресле и поддерживал любезную беседу о здоровье жены.

Если же привести себя в порядок не получалось, он прятался в тесном туалете для прислуги и ждал, когда врач уйдет, или сидел в выгоревшей комнате и пялился на развалины: почти вся улица лежала в руинах. Но они его больше не угнетали — ведь он и сам стал руиной…

Когда врачи уходили, он снова ложился на кушетку и вскорости засыпал. Или часами лежал в каком-то оглушенном состоянии. И в течение всех этих дней, сколько их ни было, они не делали ничего, абсолютно ничего. Они так и не сходили в жилищное управление, не похлопотали о продуктовых карточках. Они даже не озаботились второй кушеткой. Они не давали знать о себе друзьям и родственникам, просто лежали и все — пришибленные, оглушенные, обездвиженные, неспособные ни мыслить, ни действовать. Только поиски лекарств и, может быть, еще сигарет поддерживали в них какую-то жизнь…

Естественно, они бы давно отдали концы, если бы о них не заботилась фрау Шульц, а кроме нее некая Дорле, подруга молодой женщины, внезапно нарисовавшаяся, — Долль понятия не имел откуда и почему. (Он и в лучшие-то времена не особо разбирался в многочисленных подругах своей жены.)

Но фрау Шульц не была бы фрау Шульц, у которой даже добрые дела выходили с двойным дном, если бы снабжала больных супругов регулярно. Она говорила, что заглянет завтра, и не появлялась два дня. Долли, впрочем, не очень это ощущали: им что день, что три, что неделя — разницы уже не было. Когда голод становился слишком сильным, Альма тащилась на кухню. С маленькой танцовщицей, которая, кстати, оказалась вовсе не танцовщицей, а актрисой — и не последнего ряда! — а в первую очередь с ее матерью у фрау Долль завязалось что-то вроде дружбы. Обе стороны смекнули, что противник не так плох, как показалось поначалу. Из этих походов на кухню Альма чаще всего возвращалась с куском хлеба или даже с баночкой варенья, а впрочем, иногда и с тарелкой холодной картошки или парочкой сырых морковок. Он больше не возражал — ел то, что она приносила, после чего они снова старались заснуть и забыть обо всем на свете.

Захаживала к ним и эта Дорле, подруга жены. Она была совсем молоденькая девушка, но на ее иждивении находились мать и ребенок. Матери во время штурма Берлина прострелили ногу, и она до сих пор лежала в больнице: рана никак не хотела заживать. А ребенка невозможно было накормить досыта. Нет, эта Дорле не могла, как фрау Шульц, подбрасывать Доллям продуктов, она и сама-то нередко ела у них. Но она прибиралась в комнате, смахивала пыль, понемножку стирала и как могла делала фрау Долль перевязки. Кроме того, она всегда готова была найти новых врачей — в придачу к старым. А врачей, считали Долли, много не бывает.

Что же касалось их финансового положения, то без бриллиантового кольца фрау Долль им пришлось бы туго. На протяжении недели или двух фрау Шульц обеспечивала Доллей всем необходимым, но потом перестала — вероятно, из-за нехватки денег. Она ничего им не говорила, но внезапно куда-то пропали белый хлеб, хороший кофе и сигареты; вместо вечного «Дешево! Дешево!» с губ фрау Шульц теперь слетали только жалобы: «Цены ломовые! Дети! Дети!»

И однажды фрау Долль, к удивлению мужа, заявила, что хочет заложить бриллиантовое кольцо — нет, не продать, она его слишком любит, а только заложить. Долль возражал, но вяло — другого выхода все равно не было. Они лежат, слабые и больные, никто не подкинет им денег, а без денег никуда — ну так что же! Заложить — отличная идея, когда-нибудь потом Альма вернет кольцо себе. Ведь произойдет же когда-нибудь поворот к лучшему, и они смогут выкупить кольцо. (При этом он прекрасно понимал, что лжет и себе, и ей: никакой надежды на поворот к лучшему у них не было.) Заложить кольцо поручили фрау Шульц.