Ганс Фаллада - Кошмар в Берлине

— В конце концов, шесть недель не такой уж большой срок.

В комнате она, не мешкая, приступила к делу — сняла все скатерти и вязаные крючком салфетки и сложила их аккуратными стопками.

— Милый, ты не принесешь мне из кухни блюдце, пусть не думает, что мы хотим прикарманить все эти булавки.

Наконец она заключила:

— Ну, готово. — Подхватила сверток с тряпьем и, обернувшись, скомандовала:

— А ты бери часы.

Пиннеберг застыл в раздумье:

— Я?

— Бери часы. Я иду открывать дверь.

И она пошла вперед.

Они миновали переднюю, чулан с вениками и всяческой утварью и оказались в хозяйской кухне.

— Видишь, вот это кухня! Но сюда я могу приходить только за водой.

Они заглянули в спальню — длинную и узкую, как полотенце, в которой стояли две кровати.

— Одна из них осталась от ее покойного мужа? Хоть к нам ее не поставила, и то хорошо.

Затем они прошли в небольшую комнатку, свет в которую едва проникал через единственное окно с плотными плюшевыми занавесками.

Фрау Пиннеберг застыла в дверях.

— Добрый вечер. Мы пришли пожелать вам доброго вечера, — неуверенно проговорила она в темноту.

— Минуточку, — раздался жалобный голосок. — Одну минуточку, я сейчас зажгу свет.

У Барашка за спиной копошился возле стола Пиннеберг, оттуда же послышался звон бесценных часов. Похоже, он сунул их куда-то с глаз долой.

«Все мужчины трусы», — подумала Барашек.

— Сейчас я включу свет, — послышался из угла все тот же жалобный голос. — Это вы, молодые люди? Мне нужно привести себя в порядок; что-то мне сегодня всплакнулось, как, впрочем, частенько по вечерам.

— На самом деле? — спросила Барашек. — Ну, если мы помешали… Мы хотели…

— Нет, нет, не уходите, я уже включаю свет. Я объясню, почему плакала.

И правда, в комнате стало светло; то, что старая дама назвала светом, оказалось тусклой лампочкой под самым потолком, которой хватало мощности превратить мрак лишь в пещерный сумрак, выхватывающий из темноты мертвенно-серые очертания бархата и плюша, и среди всего этого вырастала долговязая костлявая фигура седовласой женщины в сером шерстяном платье с серым, заплаканным лицом и острым красным носом.

— О! Молодежь! — проскрипела она и протянула Барашку потную костлявую руку. — Милости прошу ко мне!

Барашек прижала к груди тюк с собранными вещами в надежде, что старуха не заметит его своими мутными, воспаленными глазами. Хорошо, что и Ханнес избавился от часов, подумала она, надо будет незаметно забрать их к себе. От ее былой решимости не осталось и следа.

— Право, не хочется вас беспокоить, — сказала Барашек.

— Вовсе это не беспокойство — ко мне ведь никто больше не приходит. Не то что когда мой дорогой муж был жив! Может, и к лучшему, что его нет в живых!

— А он что, сильно болел? — спросила Барашек и сама испугалась, что не подумав, задала такой глупый вопрос, но старуха, похоже, его даже не расслышала.

— Видите ли, молодые люди, — сказала она, — перед войной мы были богаты, у нас было целых пятьдесят тысяч марок. Теперь же от них не осталось и следа. Как могло случиться, что все эти деньги закончились? — проскулила она. — Ну как может пожилая женщина столько потратить?

— Инфляция, — осторожно предположил Пиннеберг.

— Не может такого быть, и все тут, — сказала она, пропустив его слова мимо ушей. — Я всегда веду учет. И записываю. Вот и сейчас все подсчитываю. Смотрите, тут написано — фунт масла три тысячи марок… Разве может фунт масла стоить три тысячи марок?

— Ну ведь инфляция… — подхватила разговор Барашек.

— Слушайте, что я вам скажу. Я знаю наверняка, что мои деньги украли. Один из тех, кто снимал у меня комнату. Но кто это был, ума не приложу. Я и имени-то припомнить не могу, столько народу у меня здесь перебывало с начала войны. Вот и ломаю голову. Но хитрец был каких поискать — незаметно для меня подделал записи в моей учетной книге. Там, где значилось «3» он написал «3 тысячи», а я сразу и не заметила.

Барашек посмотрела на Пиннеберга полным отчаяния взглядом, а тот аж голову опустил.

— Пятьдесят тысяч, все пятьдесят тысяч… Я же всегда учитывала все расходы, с тех самых пор, как умер муж. Вот чулки купила, всего несколько сорочек; и приданое у меня было приличное, так что покупала я немного, и всегда все записывала. Говорю вам, и на пять тысяч не накупила…

— Но те деньги обесценились, — предприняла Барашек еще одну попытку объяснить.

— Нет, ограбил он меня, — жалобно всхлипывала старуха, и слезы рекой хлынули у нее из ее глаз. — Я вам сейчас эти книги покажу. Я только сейчас заметила, там цифры разной рукой написаны, нули эти.

Она встала и направилась к бюро красного дерева.

— Может, не стоит, — в один голос воскликнули Пиннеберги.

Как раз в этот момент часы, которые Пиннеберг подсунул старухе в спальню, звонко пробили девять раз.

Старуха замерла на полпути. Подняла голову, всматриваясь в темноту, прислушиваясь, с полуоткрытым ртом и дрожащими губами.

— Что это было? — спросила она с тревогой в голосе, а Барашек от испуга крепко схватила Ханнеса за руку. — Это же свадебные часы моего мужа. Почему они звонят здесь?

Часы перестали бить.

— Мы хотели просить вас, фрау Шаренхефер… — начала Барашек.

Старуха их не слушала. Быть может, она вообще никогда не слушала, что говорят другие. Открыв дверь, она обнаружила на столе часы — не заметить их даже при таком тусклом освещении было невозможно.

— Молодые люди принесли мне часы, — прошептала себе под нос старуха. — Подарок моего мужа по случаю нашей помолвки. Мне не нравится эта парочка, они не останутся в моем доме. Никто здесь не остается…

Еще не успела она договорить, а часы опять начали свой перезвон — еще поспешнее, еще звонче: десять, пятнадцать, двадцать, тридцать раз кряду…

— Это из-за того, что мы их тронули с места. Нельзя их было переносить, — прошептал Пиннеберг Барашку на ухо.

— О господи, пошли отсюда, — взмолилась Барашек.

Они встали. Старуха стояла в дверях, не пропуская их вперед и глядя на часы.

— Бьют, — бормотала она. — Все бьют и бьют. А когда отобьют, замолкнут навсегда. Я слышу их в последний раз. Все уходит от меня. Деньги ушли. Когда часы били, я всегда думала: мой покойный муж все еще слышит их бой…

И тут часы остановились.

— Пожалуйста, фрау Шаренхефер, мне очень жаль, что я коснулся ваших часов.

— Это моя вина, — всхлипнула Барашек. — Это я…

— Оставьте меня, молодые люди. Это должно было случиться. Желаю вам спокойной ночи.

Пиннеберги засеменили мимо нее — притихшие и испуганные, точно дети.

— Не забудьте в понедельник отметиться в полиции! А то у меня будут проблемы — бросила им вслед старая женщина.