Сергей Антонов - Трудный день

Петр, правивший на первой подводе, умело объезжал ямы и колдобины, полные воды: несколько дней с перерывами шли дожди…

Вдруг заднее колесо соскользнуло в выбоину, телега накренилась, а сидевшие в ней еле удержались…

— Но! Но! Но!

Зря понукал, зря дергал вожжи Петр. Как ни надрывалась лошадь — повозка ни с места.

Первым соскочил Петр, помог сойти Алене… Выбрал для нее не такое уж топкое место, сначала попробовав грязь носком сапога… Соскочил и Василий… Мужчины подошли к задку и, ухватившись за него, стали вызволять телегу из колдобины.

— Господи! — вздохнула Петровна. — Это же мы еще Погорелое не проехали!

— Не проехали… — подтвердил Тихонович.

— Стало быть, еще десять верст!

— Хоть двадцать, — спокойно откликнулся Тихонович. — Хоть полсотни…

— Опоздаем! — вздохнул Анисим Иванович.

И не успел он хлестнуть коня — совершенно неожиданно и все в две-три секунды, когда не успеешь и опомниться: приглушенный испугом вскрик Алены, увидевшей у сосны двух мужиков, тех самых; яростное предупреждение Петра: «Василий!»; сухой треск выстрелов; падающий в кусты Петр…

Алена очнулась только тогда, когда, припав к лежащему на боку Петру, не помня, как очутилась возле него, не сразу поняла, что он еще жив: и дышал, и смотрел на нее виновато и с тоской человека, теряющего последние силы…

Всегда — и днем, и ночью, и когда Петр был рядом, и особенно, когда уезжал, — Алена жила в предчувствии, что с ним рано или поздно должно что-нибудь случиться.

Вот и случилось!..

Василий же, не помня себя от ярости, стрелял куда-то в лес, страшным голосом, приплетая матерщину, кричал, чтобы эти трусы, эти негодяи выходили двое на одного… Никто, конечно, не вышел, а Василий продолжал вызывать их, видно, считая, что не могут же не ответить они на его оскорбления, на его поносные слова…

…Поняв, что бандиты скрылись и вряд ли вернутся, спасовцы погнали лошадей в город, в больницу. Пока устраивали раненого, говорили с врачом, стемнело. Алена осталась с Петром; остальные тоже хотели остаться, но Алена настояла: пусть едут, посмотрят картину и потом им расскажут. А то как же так — зря ехали? Они заторопились к кинематографу, боясь, что кончится и последний сеанс. Но оказалось, что ленту крутили с утра до вечера почти без перерыва: народ все подходил и подходил… И сказали, что будут показывать и ночью — для приехавших из дальних волостей или поздно прослышавших о кино с живым Лениным.

Здание кинематографа стояло на главной площади города. Всего лишь двухэтажное, оно в центре было украшено огромным полукругом, что разительно приподнимало его над другими. На полукруге совсем недавно выделялись всего три буквы: «Арс». Теперь над ними надписали: «Красный».

Площадь перед кинематографом была запружена подводами. Коновязей не хватало, и лошадей привязали к фонарному столбу, к стоякам, державшим щит для рекламы, на котором последние месяцы вывешивали лишь плакаты…

Спасовцы поднялись на второй этаж, двери в зал были распахнуты, в них, вытянув шеи, привстав на цыпочки, стояли в полной тишине люди.

Где-то совсем неподалеку ровно стрекотал аппарат, и над головами сидящих проносился через весь зал призрачный, но сильный, даже пронзительный голубоватый свет…

На экране улыбался человек в кепке на затылке и в тройке с чуть сморщенной жилеткой. Он ходил по дорожке, что-то говорил товарищу с портфелем под мышкой…

— Живой… Рядом… — выдохнул кто-то в передних рядах.

Ленин остановился и, снова улыбаясь, прищурив глаз, посмотрел в зал на съехавшихся со всех волостей. Кто-то отчаянно-радостно зааплодировал, и за ним — сразу весь зал.

А живой Ленин что-то весело говорил Бонч-Бруевичу и с интересом все смотрел в зал, будто вглядываясь в этих людей.

Шел первый год революции.

На стене кабинета Ленина в Кремле — огромная карта. Владимир Ильич, подняв голову, долго смотрел на эту карту. Привычные с детства очертания морей, голубые жилки рек, навсегда врезавшееся в память расположение маленьких и больших кружочков городов…

Россия, родина! Что делают с тобой! Немцы… Белые… Американцы… А здесь англичане… Здесь, здесь, здесь — сплошь враги… Флажки всех цветов попирали карту советской земли.

Ленин почти вплотную подошел к карте и, угрюмый, сосредоточенный, молча переставил ближе к Москве один флажок, второй, третий…

Потом он отошел от карты, снова посмотрел.

— Устоим?

И обернулся к Свердлову, Дзержинскому, Калинину. Михаил Иванович погладил бородку, отошел в сторону. Феликс Эдмундович стоял, по-прежнему невозмутимо изучая линии фронтов. Яков Михайлович — одна рука в кармане кожанки, другая заложена за ее борт — заметил:

— Не знаю: было ли хуже… Нет, пожалуй…

Ленин покачал головой, соглашаясь, и, глядя на товарищей, сказал:

— А будет еще тяжелей. Месяц, два, два с половиной. — Слова отскакивали одно от другого: «Месяц! Два! Два с половиной!»

Наверное, мысль, что положение может быть еще более отчаянным, приходила в голову не одному Ленину, но обычно вслед за ней, как утешение, невольно являлась и другая, что это, возможно, и не совсем так… Еще все может повернуться… Измениться… Сейчас высказанная с такой прямотой Лениным, она рассеивала какие-либо иллюзии.

Никаких иллюзий!

Все молчали.

— Военные здесь? — спросил наконец Ленин.

— Собираются, Владимир Ильич, — сказал Свердлов и добавил, посмотрев на часы: — Еще есть несколько минут.

— Сейчас начнем. Я буду настаивать на мобилизации всех сил на фронт, — продолжал Ленин. — Мы об этом твердим, произносим длинные, крикливые речи, но делаем далеко не все!

Ленин знал, что по многим причинам — отчасти уже ясным и сейчас — возможность помочь обороне используется не до конца: десятки рабочих, умеющих руководить боевыми операциями, и сотни рядовых остаются в тылу в то время, как фронты трещат, не хватает сил удерживать города, где вспыхивают контрреволюционные мятежи.

Позднее к Ленину приедут питерцы и с ними Чугурин. Чугурин сообщит Владимиру Ильичу, что Питер может дать фронту вдесятеро больше рабочих, чем дает. Вдесятеро! Подумать только! Неужели это так? Хорошо же тогда поставлено дело! Но и как замечательно, что о судьбе страны заботятся не только ЦК и Совнарком, но и преданные делу коммунисты.

Ленин питал слабость к таким людям, как Иван Дмитриевич Чугурин, — самородкам из народа. Старый сормовский рабочий, революционер, ученик партийной школы в Лонжюмо, хороший организатор, он от природы был наделен талантом и той сметкой, какой, пожалуй, отличаются только русские самородки.

Это он, его ученик и товарищ, 3 апреля 1917 года вручил ему на Финляндском вокзале партийный билет.