Сергей Ионин - Если любишь…

— Мертвый. Прямо в сердце, гадюка, попал. Может, Бочар, кончим его, и концы в воду? — предложил неуверенно.

— Нет уж, в зубах, а доволоку. Он у меня… — Иван не договорил. — Такого парня. Земляка.

И все-таки крик полковника разбудил немецких часовых. Над болотом одна за другой взлетели две ракеты. Но разглядеть что-либо в редколесье чахлых сосен, среди кочек, топи было немыслимо. Немцы пустили подряд еще несколько ракет, рассчитывая, видимо, засечь движение, но разведчики затаились.

Иван высасывал кровь из прокушенной ладони и сплевывал перед собой. Саночкин завернул полковнику руки за спину, стянул их ремнем.

— Будешь жижу болотную пить, — сквозь зубы цедил он. — Я бы тебя давно кончил, да нужен ты.

Полковник очнулся и зло мычал в ответ Саночкину.

Немцы, не удовлетворившись фейерверком ракет, включили прожектор, должно быть, рядом где-то располагалась зенитная батарея. Прожектор долго шарил по болоту, постоянно накрывая разведчиков, опять пришлось ждать.

От холода сводило судорогой ноги, и казалось, что вот-вот остановится сердце.

— Слушай, Бочар, ползи с этим, а то мы тут окочуримся. — Саночкин снял винтовку.

«Жаль, МГ бросили, а то б мы им устроили сабантуй», — подумал Иван. Он молча принял у Саночкина веревку, выполз вперед и потянул за собой немца.

Позади сухо щелкнул выстрел, прожектор погас, и ночь распорола не одна, а сразу несколько пулеметных очередей. Шлепнулись в трясину мины. Немцам не так важна была жизнь людей, которые уходили из их тыла, важно было то, что эти люди несут с собой. Они догадывались, что это могло быть, если в отвлекающем бою на верную смерть пошли пятеро разведчиков.

В спину впился осколок мины, а может, и пуля. Зацепило сильно, от крови сразу стало тепло бокам, и сразу навалилась слабость. Иван еще тянул немца, но в какой-то момент понял, что не дотянуть его, что и просто стронуть с места живое бревно он уже не в силах. Он повернулся к полковнику, попробовал развязать узлы на руках, чтобы заставить его ползти, и потерял сознание.

Осколок пробил лопатку и вошел выше легкого. Через две недели Иван уже выходил на крыльцо лазарета подышать свежим воздухом.

Его и немца вытянули пехотинцы. Они ждали их и, когда начался обстрел, выслали на болото дозор. Вряд ли бы они нашли разведчиков, если бы не крик полковника. Иван, потеряв сознание, упал на него, и полковник стал медленно погружаться в болотную жижу. Видимо, в плен к русским ему попасть было предпочтительнее, нежели в вечный плен болота. Их вытянули. Об этом Ивану рассказал капитан Кайгородов, он же сообщил, что в домике группы лейтенанта Попова отдыхает и лечится от простуды Саночкин. Он выполз из болота уже засветло, и, что самое интересное, его даже не царапнуло, хотя немцы били на винтовочный выстрел.

А вскоре появился и сам Саночкин.

Иван сидел на крыльце санбата, накинув на плечи полушубок, и смотрел, как падают на землю редкие, но крупные первые снежинки.

— Здорово, — буднично сказал Саночкин, будто они расстались вчера в клубе, и присел рядом.

— Здорово, — ответил Иван.

— Знаешь, у нас новый командир — старший лейтенант по фамилии Кончаю Группу опять Кайгородов формирует. Тяжело мужику, я его понимаю.

Да, тяжело, это и Иван понимал. Тяжело потому, что пусть все люди одинаковы, а земляки на фронте — это уже родня.

Они выкурили по паре папирос, и Саночкин собрался уходить.

— Письмо вот твое домой… Кайгородов забыл сразу занести, — он встал, помялся неуверенно. — Знаешь, капитан, правда, не велел говорить, тут такая петрушка вышла… В общем, дело дрянь получилось. Этот полковник-то оказался что-то вроде мародера из Берлина, у него на карте было помечено, с какой деревни чего и сколько собрать, коров там, свиней, зерна, масла… Так что. — Он зачем-то смахнул с перилец крыльца снег. — Маленько обмишурились…

У Ивана в голове будто набатный колокол забухал, загремел, загрохотал…

— Не может быть?!

— Может. Ваня, может. Такие ребята… Вытянули вшу на аркане… Ты сильно-то не переживай, война только в кино красивая, а так-то штука глупая, потому и жестокая.

Иван остался один. Он машинально читал недописанное свое письмо и не понимал: к чему? о чем? кому? И вдруг дошло: о войне — сыну! Ведь он точно знал, чувствовал: там, дома, уже родился сын, который, что бы ни случилось с ним, Иваном Бочаровым, будет жить дальше и будет помнить его, отца, знать из рассказов матери, из писем… Только не из этого! Иван с яростью, накопившейся еще на болоте и которой не было до этого момента выхода, стал рвать письмо. Клочки летели, кружась, как снежинки, падали на белый снег и выделялись на нем потому, что на них были нацарапаны мертвые слова. А правда и жизнь — это небо, незаметный и скромный Партин, силач Мокрых, бывалый человек Бородюк, юный Попов, хохмач Чигульков. Все, кто, не щадя своей жизни, сражался и сражается за победу, за то, чтобы его сын видел над собой ясное солнце и синее мирное небо.

У Ивана остались два сына — Николай и Иван, родившийся уже после гибели отца.

Весна в начале шестидесятых в этих краях случилась ранняя. Дороги развезло, и, пока старенький, не по годам настырный и работящий автобус, одолев грязевое месиво, дотащился до деревни — цели поездки Ивана Бочарова и его жены Нины, — совсем стемнело. Они ехали к родственникам под Тихвин. Конечно, Ивану крупно не повезло в этом году с отпуском — март, ни то ни се, на юг не поедешь — прохладно и слякотно, а здесь уже и в распадках снег сошел. Грязь, скука. Правда, любил Иван родню жены.

Их никто не ждал, и, когда они с женой ввалились в дом, там уже стелили постели. Но как это бывает, когда приезжают пусть и нежданные, но желанные гости, сразу же во всех комнатах вспыхнул свет, засуетилась хозяйка, Нина бросилась помогать ей, подхватился и куда-то ненадолго исчез хозяин, а вскоре и стол был накрыт, и самовар засипел важно и басовито, и среди солений угнездилась вся в росе, видимо только-только из погреба, из запасов, «белая головка».

За разговорами засиделись до глубокой ночи. Женщины обсуждали свои хозяйственные и семейные дела, а мужчины поначалу поговорили о международной политике — куда уж без мировых проблем? — а потом как люди, хоть и в детские годы, но пережившие военное лихолетье, завели разговор о войне, которая и по Волховщине сильно прошлась.

Может быть, из-за всех этих разговоров Иван долго не мог заснуть. Вспомнился почему-то пленный немец (они и после войны работали на заводе в прокатном цехе), который однажды январской ночью постучал в окно и позвал мать: «Вийди, Наташа, прошу тебя, вийди…» Что нужно было этому немцу, Иван до сих пор не мог понять, неужели… Да нет, быть того не может. А тогда-то перепугался он, заплакал. И мать закричала на немца зло, немец ушел. В темноте за морозными узорами исчезло его небритое лицо и утюгастая фуражка, перевязанная рваной шалью… Иван засыпал. В памяти все расплывалось, и последнее, о чем он подумал, должно быть весной сорок второго немцы выглядели куда щеголеватее, нежели в сорок шестом… Уснул. И все-таки — подумал или вспомнил?