Сергей Ионин - Если любишь…

А потом, отобедав, немцы начинали артобстрел. Стреляли они удивительно методично, с равными интервалами. И ты зарывался в развороченную снарядами болотную грязь, окопы здесь не копали.

Злость, которая ударила кровью в глаза, когда вы, посланные с Лебедевым в тыл за сухим пайком, вернулись на передовую и застали уже успевшие окоченеть трупы, трупы… Немцы просто прошли длинной шеренгой и выкосили из автоматов все живое. И лейтенант, который никак не мог выскрести червей из ран, лежал с развороченным животом, разорванными бинтами. И замерзшие черви…

Потом долгий, протяжный, высокий, смертельный вой и шлепок мины. И Лебедева не стало. И ты ждал, что фашисты не пожалеют еще одной мины, чтобы прикончить и тебя…

Но ты остался жить.

Николай, вспоминая, подолгу сидел у окна, вслушиваясь, как стучат ставни и постреливает в печи уголь, уголь, который он всю жизнь искал… и находил. И через который потерял свою Татьяну. Потерял глупо, если только смерть вообще бывает глупой. Наверное, все-таки не бывает.

Это случилось уже после войны. И опять стране позарез нужен был уголь. И опять была зима.

Татьяна простудилась, кашляла. Но надо было ехать за солидолом, и он взял с собой жену, хотя и понимал, что помощи от нее мало, но бурильщики и так работали на износ, нужно было дать им отдохнуть. А помощник был нужен.

До станции было семьдесят километров. Они выехали в ночь, чтобы поспеть на место к утру. А под утро-то как раз и разыгралась пурга…

Татьяна стала задыхаться на ветру, он закутал ее в тулуп, но там ей было душно, она кашляла, ее бил озноб. Она разбрасывала тулупы, жадно хватала коченеющими на ветру губами воздух и все равно задыхалась. Вдруг ей становилось жарко, она потела, и по мокрому лбу ее била пурга. Потом она стала срывать с себя полушубок. Николай обнял ее, она вначале билась, потом успокоилась, обессилев, свернулась калачиком, забредила.

В станционный маленький городишко он привез свою Татьяну уже мертвой. И пурга к этому времени улеглась.

При больнице морга не было, и Татьяну положили в дровяном сарае, закрыв его на замок от собак и стороннего глаза.

За три литра водки слесари из депо взялись выкопать могилу.

Потом на складе Николай ругался из-за бочек с солидолом.

Получив солидол, долго дозванивался до управления, узнавал, когда поступят алмазные коронки, которые не в пример победитовым… потом хоронил Татьяну. Можно было увезти ее на буровую и похоронить там, но Николаю хотелось, чтобы могила ее не затерялась в лесах, чтобы было у нее последнее постоянное убежище на земле.

Слесари, копавшие могилу, помогли ему вкопать вместо памятника и закрепить в земле несколько труб, поставленных шалашиком.

Они выпили на помин положенные копальщикам три литра. Потом Николай упаковывал в ящики привезенные для отправки образцы кернов. И опять в ночь выехал на буровую.

Ночь эта была морозной, но тихой, безоблачной. На небе вызвездило, и лошаденка бежала резво, монотонно похрустывал и летел из-под копыт снег. И скрипели сонно полозья саней. Но Николай, не спавший уже больше суток, был весь как пружина — взвинчен и зол. Опять зол на себя и на весь белый свет, в котором и после войны неожиданно, будто та мина, что убила Лебедева, товарища дорогого, со свистом налетают метели…

…Да, долгой была прошедшая зима, особенно долгой. Но она кончилась, звенящими ручьями стекли сугробы, наметенные ею, в заводской пруд, а из него рекой — в море-океан.

Весной Николай как бы забылся. Он занялся огородом, копал землю, сажал картошку и лук, укроп и редиску, морковь и капусту. И пусть иногда чувство одиночества возвращалось. Как приливная волна, оно приходило и уходило, лишь только он погружался в работу.

А когда с огородными работами было покончено и оставалось только пропалывать, окучивать да ждать первого урожая, Николай опять заскучал.

Наступило лето. Жаркое, какое бывает обычно после по-настоящему холодной и суровой зимы. От нечего делать Николай стал ходить в лес.

В лесу, пронизанном птичьим гомоном и лучами солнца, было как-то спокойно душе. Неторопливо бродил он чьими-то тропами и думал, думал, что, может быть, кто-то идет и по его дорогам и натыкается на забитую скважину, на угольный разрез или шахту. А еще находил он когда-то мрамор, и железо, и на золотые жилы натыкался.

Блуждая бесцельно по лесу, однажды Николай вышел на поляну, на которой стояла буровая установка, смонтированная на базе ЗИЛа. Бурильщик и моторист, он же шофер, сидели на подножке кабины и ели.

Николай остановился у края поляны, ему не хотелось даже смотреть на буровую и в то же время было неловко повернуться и уйти, будто не поздоровавшись с давним знакомым. Тем более его заметили.

— Чего встал, дед! — весело осклабился бурильщик, измазанный с головы до ног. — Ходи сюда! Да не бойся, мы не с Луны свалились.

— Какой я тебе дед, — сердито буркнул Николай под нос и словно нехотя подошел к установке.

— Че, обиделся на деда? — Бурильщик ткнул своего напарника в бок: — Смотри, обиделся! — И, посмеиваясь, объявил Николаю: — Ладно, дед, я тебя папашей звать буду… Вот, папаша, это буровая установка… Смонтирована на базе ЗИЛа, служит для разведки полезных ископаемых. Удивление и восхищение экскурсантов принимаем только в стеклянной таре с белым колпачком! Ха-ха!

— Ну и что вы тут разведали? — без интереса спросил Николай.

— Ха! Какой прыткий… Места у вас тут убогие — одни граниты. Так, крутим-вертим, план даем!

Николай прищурился на солнце, на деревья, окружающие поляну: и ведь надо же — куда на машине с вышкой забрались!

— Не там бурите. Кто же среди ромашек вышку ставит, ромашка руду не любит.

— Тю! Учитель… Слышь! — Парень опять толкнул своего молчаливого напарника. — Папаша-то разбирается…

Моторист промолчал, только чуть отодвинулся от бурильщика.

— Бурить, папаша, это тебе не хухры-мухры… Это наука!

— Ну, раз ты такой научный, так и бери граниты, а если фартовым быть хочешь, то собирайте свою коломбину и сыпьте в ту сторону, там седловина, самый разлом… Я там выходы кварца видел…

— Тю! Ха-ха! — уже не так уверенно хохотнул парень. — Вы что, отец, местный краевед-любитель?

— Дед я… — буркнул Николай, повернулся и пошел в чащу леса, не выбирая направления, просто — с глаз долой. И щемило сердце, все-таки любил он свое дело, больше всего на свете любил… и ненавидел, потому что не осталось теперь у него ничего. Совсем ничего и никого. И он, чувствуя какое-то злое наслаждение, ступал наземь, топтал ее, эту пройденную им вдоль и поперек, избуренную и сделавшую его одиноким огромную и безответно равнодушную землю.

Домой он вернулся, когда солнце только перевалило зенит.