Сергей Ионин - Если любишь…

— Дура! Он же вконец пропадет, в цехе заклюют, в поселке все кости вымоют, я же убиваю его! Э-эх! И с тобой… такой… я всю жизнь прожил!

— Дак толком бы объяснил, Петя…

Он метнулся к двери, схватил с вешалки кожаную летную куртку, подаренную сыном Николаем, и, уже открыв дверь, остановился:

— Запомни: я с ним воевал ! Он меня… мне… — не договорив, Петр шагнул за порог и хлопнул дверью.

В эту ночь Петр так и не пришел домой, Татьяна допоздна ждала, не понимая, с чего это муж так злится на себя, ведь много же нервов он уже потратил с Лехой Сапожниковым? Чего он столько лет нянчился с ним? Неужели ж только потому, что воевали вместе? Так и она в войну со многими работала, многое перенесла, но ведь не все ей друзья-подруги? Предложили Лехе уволиться — цехком постановил, а муж подписал, дак что ж за трагедия? Был бы другой на его месте, тоже подписал бы и даже не вспомнил. И какая здесь разница?

А Петр Калмыков всю эту ночь бродил по улицам городка, перебирая в памяти год за годом всю войну и постоянно возвращаясь в воспоминаниях к зимней ночи сорок первого года, когда…

…Засекли их сразу на нейтралке. Осветили ракетами и начали обстрел из пулеметов по секторам. Надо было возвращаться. И вот здесь-то перебило ноги Лехе Сапожникову, неудачливому его земляку… Петр взвалил его на спину и пополз. Оба они были в маскхалатах, и все-таки пулеметчик то ли чутьем определял их, то ли что-то выдавало, но только немец пристрелялся и бил точно. Пули ложились то впереди, то позади них, пулеметчик вроде бы играл в кошки-мышки. И Петру стало страшно, страшно потому, что он понимал: в любую секунду его жизнь может оборваться по чьей-то прихоти. И вот это осознание зависимости своей жизни от чьего-то желания парализовало его волю, возникла подленькая мыслишка: а ведь Леха-то сверху, его первого, а меня, может, и не достанет…

Они скатились в воронку. Сапожников хрипел, из уголков рта у него толчками вытекала кровь. Петр ощупал его, на спине нашел две раны. И ему стало вдруг стыдно за себя, противно. Он взял Сапожникова на руки и, выкарабкавшись из воронки, пошел к своим во весь рост. Опять затарахтел пулемет, но тут с нашей стороны ударили из пушки, и стрельба прекратилась.

За то, что он вынес товарища из-под огня противника, Петр был награжден первой медалью «За отвагу». Но никогда за всю жизнь не мог забыть, как, очнувшись, перед отправкой в тыл, Леха, улыбаясь вымученно, одними губами, на которых запеклась студенистыми сгустками кровь, сказал слабо:

— Живи, Петр, вот такая мне невезуха.

И когда Леха вернулся через полгода из госпиталя (а ведь мог бы попасть и в другую часть), и позднее они никогда не вспоминали о том случае. И это тоже болью отдавалось в душе Петра, значит, он чувствовал тогда в поле, на снегу, под огнем, что Петр испугался, может, даже мыслишка Петра ему передалась? И всю войну в каждом бою перед глазами Калмыкова была та улыбка Лехина, взгляд его, какой-то ехидный и в то же время несчастный. Воевал Петр на совесть, награды получал, а Леха, раненный за войну тяжело и легко восемнадцать раз, заработал лишь «За победу над Германией». Как это случилось, не объяснил бы, наверное, ни один из командиров их роты, которых за время войны сменилось более двадцати.

И когда после войны они устроились в один цех, на один участок, Петр постоянно чувствовал его взгляды. Леха смотрел с ненавязчивой, но такой едкой, жалкой и странной ухмылкой, что Петру делалось не по себе. Леха Сапожников стал для Петра Калмыкова его больной совестью.

Годы работы не сблизили их и не разделили. И вот…

Домой Петр вернулся только под утро, многое решив для себя, и сразу лег отдыхать, к восьми надо было в цех.

Татьяна толкнула его в семь часов.

— Вот, отец, телеграмму принесли. Николая-то перевели временно в другую часть. Скоро новый адрес пришлет.

— Ну и ладно, — Петр покосился на телеграмму, но не взял.

— Ешь вот… — суетилась жена.

— Чаю выпью. — Петр присел возле стола, прямо через носик чайника выпил холодной заварки. Осмотрелся, будто впервые вошел в этот дом, а не прожил в нем тридцать лет. — Дай-ка мне на чем писать.

Татьяна достала из комода и молча положила перед ним общую тетрадь и авторучку. Петр, прикусив от усердия язык, как можно ровнее вырвал лист чистой бумаги и стал писать:

Начальнику цеха товарищу Кержакову Л. Н.

от Калмыкова П. Е.

Заявление

Прошу уволить меня по собственному желанию. Считаю, что занимаемой должности соответствовать перестал. Грамоты не хватает, пора отдыхать.

23.06.80 г. Петр Калмыков.

Написав заявление, он перечитал его, довольный, сложил лист вчетверо и спрятал во внутренний карман пиджака.

— Вот так, буду уходить по собственному желанию.

Татьяна хотела было посетовать, что из-за алкаша он понапрасну расстроился и совершает глупость, но, вспомнив вчерашнее, сказала только:

— Делай как знаешь…

У горна на табуретке сидел Леха Сапожников. Он то открывал, то прикрывал кран поддува, и угли в горне то вспыхивали, и из них начинали бить огненные фонтанчики, то серели, покрывались тонким слоем пепла, мертвели, не оживляемые пламенем.

— Что за эксперименты? — недовольно буркнул Петр и пнул по табуретке. — Убери от горна, не место сидеть.

Леха, чисто выбритый, свежий весь и благообразный, покосился и улыбнулся одними губами, как тогда в сорок первом. И Петру опять сделалось не по себе.

— Нарубишь токарям пруток, потом займись скобами, надо штук пятьдесят для базы отдыха, и хорошо…

— Слышь, Петруха, — перебил его Сапожников. — Может, без отработки отпустите? Не могу я тут торчать, все спрашивают, лезут… Не могу.

— Ну и ответь, мол, на пенсию пора, вот и уходим.

Сапожников слегка приглушил поддув, взял раскаленный уголек, прикурил и бросил обратно в горн.

— Кто это «уходим»?

— Я тоже заявление подал… — Петр похлопал зачем-то по краю горна. — Так вот, хорошо бы про запас сделать штук тридцать заготовок проходных резцов, на склад мало завезли, так что скоро токаря забегают. Сделаешь?

— Ладно, — Леха встал и сдвинул табуретку в сторону. — Сделаю.

— Вот и хорош, — Калмыков пошел к слесарям по оборудованию, с утра всех надо было загрузить работой.

— В гробу я видал эту каторгу! — услышал он издалека. Слесаря сидели возле бочки с песком, курили и слушали недавно устроившегося подручным кузнеца, бывалого человека Быкова Герку, которого в Нижнем поселке знали больше по кличке Бык.

Герка с ранней юности был не в ладах с законом. За что неоднократно уже посещал колонию, где закончил даже среднюю школу. Пользы, впрочем, это образование ему не принесло. Последняя его отсидка закончилась месяц назад. Он был выпущен под надзор милиции и в принудительном порядке трудоустроен. И опять же ни кузнечный участок Быку, ни Бык кузнечному участку пользы не принесли.