Сергей Ионин - Если любишь…

Отец не сомневался, что отступавшие товарищи вернутся и найдут его, и не спешил подать голос, сдаться…

Отец был сильным человеком и не сомневался, что справедливость восторжествует, когда в 1947 году его по инвалидности увольняли из геологоразведки, где он работал старшим бурмастером.

Отец не сомневался, что жизнь, прожитая без сомнения, кончится, и, когда уже останавливалось сердце, он присел к столу, выпил последние в этой жизни сто граммов водки, сказал: «Вот и хорошо», склонился на руку и умер, как уснул, не отягощенный сомнением.

Но как же жить с сомнением в сердце? Как? Почувствовав, что холодеешь от страха, что все — все!!! — видят, каков ты, проснуться от этого страха и, глядя в ночное окно, как отбросить сомнения? Простить себя и доказать, что ты работаешь, приносишь пользу… Как вдохнуть в эту видимость деятельности, которую ты сумел создать для окружающих, но бесцельность которой для тебя ясна, как вдохнуть святость в это мертворожденное детище твоего больного самолюбия?

А ведь быт так покоен, так отлажен быт, таким значительным виделось со стороны дело, которым занимался.

И на тебе…

Николай вернулся из командировки. И сразу подарок — только он зашел к ответственному секретарю, как ему заявили: «Оформляйся в отпуск сейчас, в августе, в сентябре ты будешь нужен на работе». Хорошо, когда нужды начальства и подчиненного совпадают!

Собрался он, как говорится, в один момент, билеты специально купил на поезд, хотелось проехать по мосту через Волгу, по степям Башкирии, с ее запомнившимися с давних пор красными холмами, перевалить через Урал.

Двое суток езды. Все дневное время Николай простаивал в коридоре купейного вагона и смотрел в окно. Было приятно от одного сознания, что едет на родину, к своей матери. Он думал о вечном и неизменном — о роде, о корнях… И серьезность, и весомость мыслей невольно как-то порождали самоуважение: и мы не лаптем щи хлебаем, и нам Россия — не пустое слово.

И взволнованные речи очкастых лекторов о национальном, которые Николай всегда считал пустыми, неожиданно стали близкими и для него, и он думал: «Где резные карнизы, ставни? Где они? Ужель повывелись мастера на Руси, или проще, — главное внутреннее содержание, а снаружи так… Как говорится, с лица воду не пить. Но ведь дом без резьбы что лицо без бровей, голое лицо-то… Вот и у матери, вроде бы дом крепкий, опалубка, голубой краской окрашен, как шкатулка, только шкатулка больше на сундук смахивает».

Эхма!.. Грех, конечно, так резко, да уж такое настроение было у Николая — непримиримое. Вот и на дом обиделся, на дом, из которого в армию ушел. И из армии вернулся — лучше дома не было, потому родной, и в институт уезжал, а сердце екало по дому-то. Ох, екало! И горы жаль было, и озера, и завод…

Собственно, поначалу работа на заводе была для него переходным периодом между школой и армией. Он торопился нагуляться после школы на все два года службы в армии, и потому после работы бежал на танцы, когда его однокашники поступали в техникумы и институты.

Отслужил. Честно, благородно отслужил. Среди друзей-солдат прослыл парнем, с которым служить легко, — он весел, и от работы не бегает, и начальству в глаза не лезет, а честно тянет свою лямку солдатскую, да еще и другим помогает.

Но помощь его не была бескорыстной, как казалось со стороны. Помогая, он хотел закалиться, научиться ломать себя, когда это нужно, не ждать прихода второго дыхания, а иметь его всегда.

Он был минером, хорошим — хладнокровным и чутким к ржавому железу минером. Осторожным, но не трусливым.

Вернулся он с чуть заметными морщинками под глазами да с характером, злым до жизни. Именно злым до жизни, честолюбивым характером. И с сознанием, что пока ковырялся с игрушками, которыми можно полностью разрушить их маленький городок, его сверстники уже заканчивали третий курс института.

Ему нужны были деньги, чтобы одеться. Ему нужен был институт, чтобы доказать всем — и он может!

Из-за денег он устроился рабочим на сушильные печи.

Сходил на танцы и понял — погоня за мимолетным теперь не для него, ему торопиться некуда, все впереди, нужно лишь терпеливо, как боеголовки снарядов, раскручивать жизнь.

На сушильных печах работали по двое в смене — четыре смены обслуживала бригада из восьми человек. Обычный скользящий график.

Работа была тяжелой, на заводах деньги зазря не платят, а Белозеров со своим напарником, тридцатилетним Андреем Долговым, получали по триста в месяц.

Андрей был женат, имел двух сыновей. Денег ему хватало с лишком — он успел построить трехкомнатную кооперативную, купил машину, сад и вполне мог уйти. И собирался Андрей уходить, каждый год собирался, но его просили остаться еще на год, — рабочих не хватало, — и он оставался, хотя Белозеров считал: собрался — уходи, и нехватка рабочих здесь ни при чем.

Впрочем, с Андреем работалось хорошо, и если бы он ушел, Белозерову оставалось только жалеть. Они были хорошими напарниками, по крайней мере, Николаю хотелось бы так думать. Хорошими напарниками…

Однажды в туннельном сушиле Николай, не выдержав жары, потерял сознание, и Андрей его вытащил.

Была ночная смена, до утра Андрей работал один, а Николай лежал в комнате электриков, и его отхаживали холодными компрессами.

После смены они, как всегда, возвращались вместе.

— И все-таки к чертям эту работу, — говорил Николай. — Не хочу всю жизнь упираться как папа Карло, хочу пожить так, чтоб… Ну, так!.. — он сжал кулак и потряс им. — Понимаешь, Андрей?

— Тебе можно, — соглашался Долгов. Он умел говорить будто бы с завистью и одобрением и тем располагал к себе. — Ты — холостой, учись пока. У нас один до тебя работал, мореходку закончил, плавает на сухогрузе: и деньги не меньше, и воздух свежий… Ну, и все прочее…

— Буду учиться, вот увидишь, Андрей, выучусь, докажу, что не лошадь… Я… А ты что не учишься? В техникум бы пошел заводской, мастером работал.

Андрей рассеянно отмахнулся:

— Думал я, но ведь кому-то и рабочими надо… А потом, перезабыл все, досконально перезабыл.

У Николая словно бы застопорило, и он, даже сообразив, что Андрею разговор неприятен, продолжал:

— Не-е… учиться надо, надо… Надо лезть наверх, туда, — он тыкал пальцем в небо. — Ведь мы — не интеллигенты, нам позволено и локтями, локтями, мол, подвиньтесь, мы тоже хочем. Что ж, если наши отцы вкалывали, так и нам… Хочу на работу ходить в белой рубашке с галстуком… И не надо мне славы передовика, который больше всех на своем горбу перетаскал. На кой черт мне такая слава! Я прав? Прав, скажи, Андрей?

— Прав, — легко и как-то бездумно согласился Андрей, но было в его ответе какое-то отчуждение, и Николай почувствовал его и подумал, что Андрей завидует его свободе, его желанию жить по-хорошему.