Сергей Ионин - Если любишь…

— Да я что, я ничего, — воровато озираясь, забубнил Хмур Хрумыч.

Первым в печь ушел Митька Шелехов. За ним, толкая перед собой пустую вагонетку с лопатами, — Ленька. Задачей Леньки было дотолкать вагонетку до завала. Митька должен был начать разбирать завал, а почувствовав, что больше невмоготу, сесть на вагонетку и дать знак, вагонетку вытянут тросом.

Директор увел Круля в конторку мастеров. И никто не заметил за работой, как начальник участка вышел из конторы и ушел из цеха.

Ковалев вернулся к печи.

Пришли операторы третьей смены. Оба молодые парни, они без разговоров взялись за работу, стали подменять Митьку с Ленькой.

К трем часам ночи работа была закончена.

Потом мылись в душе, собирались домой, а когда вышли из раздевалки, столкнулись с директором. Он стоял, прислонившись к автобусу, и курил.

— Садись, ребята, домой поедем, — сказал Ковалев.

Переглянулись, и Иван Иванович ответил за всех:

— Да мы пешком, Семен Михалыч, погода больно хороша.

— Садитесь, садитесь, за проходную хотя бы вместе выедем.

Когда автобус выехал за проходную, директор приказал шоферу свернуть к заводскому пруду и остановиться.

Вода в пруду была словно зеркало, в котором отражались далекие светила-солнца.

Все смотрели на пруд и почему-то загрустили, словно всем было жаль, что закончилась аварийная ночная работа, а может, стеснялись директора. Конечно, он хороший старик, но все-таки директор.

Митька с Ленькой, пошептавшись, заявили:

— Так мы пойдем, а то домой бы надо, — и они вышли из автобуса. За ними наладились и Иван Иванович с Михаилом Зыряновым.

— Иван Иванович, Михаил Петрович… — растерялся директор. — Может, подъедете?

— Да нет, — неловко отказался Лабутин. — Мы уж с ребятами.

И они ушли.

Ковалев остался сидеть в автобусе. Ему было грустно потому, что они говорили «мы» и не имели в виду его, директора, хотя ведь и он когда-то был рабочим и понимал и уважал этих людей.

Внучки спали, посапывая носиками. Спала нянька. Иван Иванович присел к столу, задумался и не заметил, как заснул.

Проснулся он неожиданно, будто бы кто-то его толкнул. В доме по-прежнему было тихо. Все спали. А на улице было уже светло, доносилась оттуда песня:

«Что за черт-те?..» — Иван Иванович открыл окно.

От дома Шелехова шли Ленька с Митькой и орали во все горло песню. Ленька бренчал на старой разбитой гитаре, а Митька нес подвешенный на шесте, как знамя, гобелен «Солнца, которые не гаснут».

К горновому Лахтину Василию Михайловичу, среди плавщиков известному больше как БСЛ, что значит «большая совковая лопата», приехал из Москвы писатель. Специально приехал. Надумал книжку писать про плавильное производство.

Василий Михайлович был человеком нескрытным и негордым. В ближайший выходной созвал в гости всю свою бригаду, выставил на стол что положено и открыл встречу со столичным гостем.

Писатель оказался человеком обходительным и скромным, а может, и притворялся, чтоб выпытать побольше. Для начала он сказал, что написал шесть книг, одну даже по телевизору экранизировали, а потом заговорил о цели своей поездки.

— Я, — говорит, — приехал не о себе рассказывать, — вас послушать, милый Василий Михайлович.

Лахтин на «милый» поморщился и спрашивает:

— О чем же вам рассказать?

Писатель этак помялся, неудобно, наверное, что про плавильное производство только понаслышке знает, а живьем металл и не видел, пожал этак плечами и поясняет:

— Вы знаете, дорогие друзья, что литература — это человековедение, Горький так говорил, вот и расскажите, Василий Михайлович, о ваших ребятах, вот они за столом все перед вами, и думаю, не обидятся, если вы каких-то проблем бригадных коснетесь.

Посмотрел Лахтин на него подозрительно, потом на своих плавильщиков глянул.

— Нет, — заявляет, — не буду. Что ж я себе, враг, что ли? Тайну вкладов соблюдаем, а людская-то, она еще серьезней, ее по ветру трепать негоже, так что не обессудьте.

— Ну тогда расскажите, что больше по душе будет, — писатель вроде даже осердился. — Про любовь, что ли, про жизнь, в общем.

Задумался Лахтин. Вопросец, конечно…

А ребята из его бригады сидят, грибочками-огурчиками хрумкают, закусывают да о чем-то изредка перешептываются.

Махнул Василий Михайлович рукой, сдвинул тарелочку в сторону и начал:

— Вот ребята соврать не дадут…

Вовочка Полухин, плавильщик с нашей третьей печи — единственной в цехе, да, наверное, и во всем Советском Союзе, которую еще не оснастили мехлопатой, надумал жениться.

Жил он в Нижнем поселке, это в нашем городке, значит, под горой, а его пассия до сих пор обитает где-то в Новом районе. Я даже имя этой самой пассии произносить не могу, штучка потому что.

Так вот. Надо сказать, что Вовочка был парнем на все сто, но с изъянцем. Когда среди мужиков — это не заметно, а с девчонками — смерть, сразу бракуют, хотя изъянец-то ерунда — гундел наш Полухин, будто у него нос и гортань полипами забиты.

Трудно ему приходилось с девчонками, конечно. Да и так…

Была у Вовочки парализованная мать и еще пяток меньших братьев и сестер. А это, как вы сами понимаете, не фунт изюму — когда у тебя, двадцатидвухлетнего, считай пацана, на руках шесть ртов. Их ведь и накормить и одеть надо. Вот и пошел Вовочка в плавильщики, хотя по его характеру работать бы лучше слесарем КИПа. Работа там не пыльная и не особо чтоб бойкая. А Вовочка задумчивый был, все норовил нос в книжку сунуть. В обед читал — смех! Тут и времени-то нет, мы ведь без обеда работаем, так добежишь до столовой — нам без очереди отпускают — возьмешь, что душа и желудок просят, сметаешь все торопливо и опять к печке. Так нет, пока все толкаются, Вовочка книжечку вытащит и читает. Сначала смеялись, потом уважать стали. У нас любят, когда человек свою линию гнет, не уступает, а бесхребетных… Ну да ладно.

Гунявый… Слово-то какое противное.

Стали ребята замечать, что Вовочка работает, орудует своей лопатой, а сам улыбается, всю смену, как майская черемуха цветет. А работа все-таки у огня, иной раз, особенно после обеда, от жары-то как начнет вертеть в желудке — спасу нет, так что не до улыбок. Вот и решили — заженихался Вовочка, хотя виду не подаем, что зря парня раздражать. А сами прикидываем: у него и так шестеро, да если женится — ужас! Да еще какая девка попадется, другая в такую семью не пойдет, а ему мать бросать, что ли? Ну да ладно, наблюдаем дальше, волнуемся, переживаем.

У нас, знаете, такой случай был.

Работал на первой печи один «жоржик», вы не думайте, я не на жаргоне, его и в самом деле Жоркой звали. Работал — так себе, ни шатко ни валко. Дремать любил, так кто в ночную смену вздремнуть не любит, особенно под утро, правильно я говорю? Задремлешь — растолкают, сам не обидишься, другие — тем более.