Зигфрид Ленц - Хлеба и зрелищ

— Стой тихо, старина. Я ее сейчас прикончу.

— Нет, ты до нее не дотронешься, — сказал я.

Но Берт не унимался:

— Щука живая. Ее зубы все еще прогрызают твою руку.

— Я их не чувствую, — возразил я. — Хотелось бы мне, чтобы и Дорн в тот раз ничего не почувствовал. Его ты не пощадил. И у тебя ошибки не произошло, как у этой дурацкой щуки.

Берт помолчал немного, потом сказал:

— Неужели ты никак не можешь это преодолеть, старина? Я думал, что здесь, на природе, все станет между нами по-старому. Неужели ты уже забыл, как мы ловили скумбрию? И форель в той речке? Попытайся через это перешагнуть, старина. Спроси Дорна. Он того же мнения, что и я. Это был несчастный случай.

— Здесь тоже несчастный случай, Берт, — ответил я. — В первое мгновение, когда щука схватила меня, я почувствовал боль. С Дорном, очевидно, произошло примерно то же, когда ты достал его шипами. Наверное, только сейчас я могу понять всю меру беды.

Берт с треском сложил нож.

— Значит, старик, для нас обоих все кончено?

— Да, — сказал я.

— Почему же?

— Мы друг о друге слишком много знаем, — сказал я. — Видимо, кое-что еще можно было исправить, если бы мы знали поменьше. Но мы знаем слишком много, Берт.

— Стало быть, возврата нет?

— Нет, — сказал я.

Щука свернулась и с такой силой ударила по затянутому тиной дну, что раздался громкий шлепок. Она все еще не выпускала моей руки; острые, как колючки, зубы держали ее мертвой хваткой. Берт невольно нагнулся, но я сказал:

— Иди, иди. Нет никакого смысла торчать здесь. Все кончено. Все кончено на веки вечные. И ты сделал это одним-единственным движением ноги. Разве ты не понимаешь, чего я жду?

— Понимаю. Очень даже хорошо понимаю, старина. И знаю, как мне поступить.

Раздалось глухое чавканье — Берт вытянул завязший сапог. Он перелез через сеть, перебрался по мутной воде канавы на свою сторону, снова взял шест и побрел в другую сторону. Сидя на корточках, я смотрел ему вслед. Щука все еще держала в пасти протез…

В моей памяти запечатлелся последний эпизод этой встречи: печально оголенное дно пруда, слегка волнистое и в то же время совершенно плоское; слабо поблескивающие впадины и лужи, а на востоке, где утро уже победило мглу, светлое небо, заливавшее трясину ровным, хоть и слабым болезненно-фиолетовым цветом. Казалось, небо уходило вверх, огорченное тем, что исчезло зеркало, в котором оно так часто любовалось своим отражением. II Берт брел по этой пустыне, медленно удалялся от меня; при каждом шаге голова его покачивалась над сетями, подобно темно-зеленым стеклянным шарам, которые покачиваются над сетями при ловле в открытом море… Берт долго шел, пока не скрылся у берега за рядами косо натянутых сетей, напоминавших решетку.

Только теперь он окончательно признал свершившийся факт, факт нашего разрыва. Он признал его в то утро, когда Писториус пригласил нас присутствовать при спуске его пруда и при отлове рыбы. Лишь после того, как Берт ушел, я умертвил щуку, глубоко вонзив нож ей в спину пониже головы. И все это случилось на пустынном дне спущенного пруда…

Берт удалялся от меня, и я чувствовал — так остро я никогда этого не чувствовал, — я чувствовал его одиночество, понимал, что впереди его подстерегает еще большее одиночество.

Было ли это неотвратимое одиночество платой за его победы? Всегда ли победителя ждет одиночество? За все, чего добивался Берт, ему приходилось платить, каждая победа заставляла его терять друга или с чем-нибудь расставаться.

Казалось, он осужден покидать людей, которые помогали ему продвинуться вперед.

На пруду я увидел его в последний раз. Впрочем, нет, я встретился с ним снова в мокрый и холодный день, в канун Нового года. Берт вышел из своей машины и направился к электромагазину; миновал замерзшего инвалида, у которого на груди висел картонный рекламный плакат: «Эти электролампы известны во всем мире…» Берт меня не заметил, он был один как перст, в машине его никто не ждал. Довольно скоро он вышел из дверей, опять сел в машину и медленно отъехал, снежная вьюга подхватила его, закружила в своем водовороте, и Берт исчез.

А я даже не почувствовал искушения, мне не захотелось его остановить. И позже, думая об этой встрече, я решил, что окончательно освободился от Берта, что он уже никогда не потревожит меня. И еще мне казалось, что наконец я остановился и вздохнул всей грудью, прервал этот нескончаемый бей, в который он вовлек меня. Берт стал мне безразличен, хотя я еще не вполне доверял этому чувству. Правда, пока я не видел его на гаревой дорожке, я и впрямь ощущал восхитительное равнодушие к судьбе Берта. Но что произойдет, если, сидя на трибуне, я опять увижу его бег? Неужели все вернется снова — и давящая тяжесть, и ощущение тошноты, и этот страх? Неужели воскреснут и моя вера в него, и мои тревоги — все эти производные нашей дружбы, воспринимавшейся как нечто само собой разумеющееся; той дружбы, благодаря которой я как бы участвовал в его беге, ибо когда-то давно сделал выбор, поставил все на Берта, признал свою зависимость от него? Да, я как бы участвовал в его беге — его усилия были моими усилиями, его страх — моим страхом, его изнеможение — моим изнеможением. И так каждый раз. Все, что случалось с ним на гаревой дорожке, случалось со мной на трибуне. Я знал наверняка, что стоит мне очутиться на трибуне, как он сразу же перетянет меня на свою сторону. Поэтому я пропустил целую серию его выступлений — просто не ходил на стадион, посылал вместо себя Гутенберга, нашего практиканта…

Я намеренно не явился на чемпионат, который разыгрывался в закрытом помещении; не явился и на первое соревнование в минувшем сезоне. Я вел себя как наркоман, который только что проделал курс лечения и боится рискованных ситуаций, чтобы не вернуться к старому пороку. Напуганный, я не желал видеть Берта на гаревой дорожке. Сейчас я понимаю, что мое нежелание встречаться с ним объяснялось неуверенностью в себе, возможно, слабохарактерностью. И кто знает, не поддался бы я в один прекрасный день Берту? Я мог бы уступить, как уступил когда-то, когда Берт переменил спортивное общество. Сейчас трудно сказать, как бы все сложилось в дальнейшем. Не исключено, что я сам восстановил бы то, что считал раньше невосстановимым… Но в нашу с Бертом историю вмешалось одно обстоятельство. Одна ночь. Это случилось недавно. Но именно эта ночь и все ее перипетии навсегда побороли мою нерешительность. Теперь я спокойно могу наблюдать за Бертом на гаревой дорожке. И не боюсь, что все начнется сначала, что я снова буду мерить его успехами мою жизнь. То время, когда я, сидя на трибуне, страдал за него, кануло в вечность.

Вот что случилось в ту ночь. Я уже заснул. Это была ночь с пятницы на субботу. Да, я спал, хотя в порту время от времени раздавались сигнальные выстрелы: окрестные улицы предупреждали об опасности наводнения. И вдруг зазвонил телефон. В первую минуту мне показалось, что уже утро, темное, противное утро. Но потом, взглянув на фосфоресцирующий циферблат будильника, я убедился, что еще ночь — начало третьего. В трубке что-то жужжало и потрескивало, как при междугородном разговоре. Но я не решался бросить трубку, хотя позвонивший не назвал себя. Напрасно я кричал: «Алло! Алло!» Наверное, я бы все же положил трубку, если бы не услышал сквозь жужжание и потрескивание чье-то дыхание, прерывистое, быстрое, больное. Прислушиваясь к этому дыханию, я ждал. А потом внезапно услышал голос, который сразу узнал. Но именно поэтому мне стало страшно. Это был голос Карлы, хриплый и апатичный; он звучал монотонно и в то же время угрожающе.