Дафна Дю Морье - Богема [litres]

В последнее время, подумала Селия, Папа часто говорит о том, что он мог бы сделать. О домах, в которых они могли бы жить, о странах, которые могли бы посетить. Какая жалость, сказал он не далее как сегодня утром, что он никогда серьезно не относился к плаванию. С его физическими данными, сказал он Селии, он легко мог бы переплыть Ла-Манш. После смерти Мамы ему следовало немедленно бросить пение и заняться плаванием на длинные дистанции. Он бы побил всех рекордсменов. Он мог бы дважды переплыть Ла-Манш туда и обратно.

– Но почему, Папа? – спросила Селия. – То, что ты сделал, должно доставлять тебе гораздо большее удовлетворение.

Папа покачал головой.

– Во многом, очень во многом, – сказал он, – мое невежество поистине безгранично. Взять, к примеру, астрономию. Я полный профан в астрономии. Откуда все эти звезды? Откуда, спрашиваю я себя?

И он тут же позвонил в «Бампус» выяснить, нет ли у них книги о звездах, новой большой книги с иллюстрациями, и не могут ли они прислать ему ее к ланчу со специальным посыльным.

– Она развлечет меня, дорогая, пока ты будешь у Харрисона, – сказал Папа. – Есть одна планета, никак не могу запомнить, какая именно, кажется Юпитер, у которой целых две луны. Они вращаются вокруг нее день и ночь. Подумать только… Юпитер – один в кромешной тьме, и при нем две луны.

Она оставила Папу в малой гостиной, где он в самом благостном расположении духа полулежал на двух креслах, готовый отойти ко сну. На столике рядом с ним лежал объемистый трактат о звездах. Горничной было строго наказано время от времени заглядывать в гостиную на случай, если ему что-нибудь понадобится, и уж конечно, незамедлительно явиться, если он позвонит.

В автобусе по дороге с Веллингтон-роуд до Марилебон и потом в такси Селию не оставляли мысли о Марии: удалось ли ей справиться с Кэролайн; и вновь она переживала угрызения совести за то, что не смогла выручить ее в трудную минуту.

– Из-за Кэролайн я привязана к дому, – сказала ей Мария по телефону, – буквально привязана на целый день.

– Но ведь это всего один раз, – возразила Селия. – У вас очень хорошая няня. Она никогда не просит разрешения отлучиться из дому.

– Это лишь первый шаг, – сказала Мария. – Стоит только начать. Быть матерью – огромная ответственность.

Ох уж этот сердитый, избалованный голос. Одни пустые слова. Селия слишком хорошо знала этот голос. Через пару минут Мария забудет все, о чем просила Селию, и примется строить совсем другие планы. Если бы только Мария жила поближе, можно было бы разделить с ней ответственность за Кэролайн. Тогда всего-навсего пришлось бы присматривать не за одним, а за двумя младенцами. Ведь Папа, в сущности, тоже младенец. Он ничуть не меньше нуждается в заботе, в том, чтобы ему потакали, чтобы его уговаривали, увещевали.

Неожиданно для себя Селия обнаружила, что последние дни разговаривает с Папой особым тоном, мягким, добродушно-шутливым, в котором так и слышится что-нибудь вроде: «Ну-ну, в чем дело?» А если он лениво тыкал вилкой в тарелку, она делала вид, что ничего не замечает – ведь это чисто детская уловка, к которой малыши прибегают, чтобы привлечь к себе внимание, – зато, когда он ел с аппетитом, непременно хвалила его и одобрительно улыбалась: «Ах, как хорошо, ты справился с целым крылышком. Я очень рада. Может быть, съешь еще кусочек цыпленка?»

Не странно ли, что человек, завершая свой жизненный цикл, на склоне лет возвращается к тому, с чего началась его жизнь? Что мужчина, некогда младенец и мальчик, затем любовник и отец, вновь становится ребенком? Не странно ли, что когда-то она была маленькой девочкой, забиралась Папе на колени, прижималась лицом к его плечу, искала у него защиты, а он был молод, силен и во всем походил на одного из богов древности? И вот все позади, все, что составляло цель и смысл его жизни. Сила угасла. Человек, который жил, любил, дарил красоту своего голоса миллионам, теперь, усталый, капризный, раздражительный, следит недовольным взглядом за каждым движением своей дочери, которую в былые дни защищал и качал на руках.

Да, Папа завершил свой жизненный цикл. Он вернулся на ту дорогу, с которой начал путь. Но почему? Для чего? Узнает об этом хоть кто-нибудь, хоть когда-нибудь?

Такси остановилось у здания на углу одной из улиц в Блумзбери. Охваченная внезапным волнением, Селия расплатилась с шофером, неуверенно вошла в здание и, подойдя к двери с вывеской «Справочное», спросила, как пройти к мистеру Харрисону. Девушка в пенсне улыбнулась и сказала, что мистер Харрисон ждет ее. Всегда испытываешь приятное удивление и теплеет на душе, когда совершенно незнакомые люди оказываются столь доброжелательны и любезны. Как эта девушка в пенсне. Или водители автобусов. Или продавцы в рыбных магазинах при разговоре по телефону. Тогда, подумала Селия, день светлеет.

Когда Селию ввели в кабинет, мистер Харрисон сразу встал из-за письменного стола и с улыбкой на лице подошел поздороваться. Она ожидала увидеть строгого, бодрого человека с резкими, решительными манерами школьного учителя. Но мистер Харрисон принял ее ласково и по-отечески нежно. Он подвинул ей стул, и она вдруг почувствовала себя легко и свободно; он заговорил о Марии.

– Надеюсь, она не оставила сцену, – сказал мистер Харрисон. – Это было бы большой утратой для всех ее почитателей.

Селия рассказала о ребенке, он кивнул и сказал, что все знает, поскольку его племянник знаком с Чарльзом.

– Ваш брат написал музыку для нового ревю, не так ли? – спросил мистер Харрисон, переведя разговор с Марии на Найэла и на то, чего Найэл добился в Париже.

Селии пришлось объяснить всю сложность их родственных связей, что она сводная сестра обоим и что Найэл и Мария вообще не кровные родственники.

– Однако они очень близки, – сказала она. – И прекрасно понимают друг друга.

– Ваша семья очень талантлива, действительно очень талантлива, – сказал мистер Харрисон.

Немного помолчав, он протянул руку к бумагам, лежавшим на письменном столе, и Селия увидела листы, исписанные ее собственным почерком, и свои рисунки, прикрытые пачкой бумаг.

– Вы хорошо помните свою матушку? – резко спросил мистер Харрисон, беря со стола очки.

Селия ощутила волнение: ей показалось, что он вдруг стал похож на школьного учителя, которого она так боялась увидеть.

– Да, – ответила она. – Мне было около одиннадцати, когда Мама умерла. Никто из нас ее не забыл. Но мы редко о ней разговариваем.

– Я много раз видел, как она танцует, – сказал мистер Харрисон. – Она обладала даром, присущим ей одной, даром, который, насколько мне известно, еще никто не сумел ни определить, ни описать. То не был балет в общепризнанном виде. То было нечто исключительное, неповторимое. Ни ансамбля, ни традиционных поз и па. Танцуя, она рассказывала историю целой жизни, и танец ее был сама жизнь. Одно движение, один взмах рук живописали боль и слезы целого мира. Она ни в ком и ни в чем не искала поддержки, даже в музыке. Музыка была вторична по отношению к движению. Она танцевала одна. И в этом была ее сила, лишь ей одной доступное понимание красоты.