Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей. Путешествие с Чарли в поисках Америки

В серебристом холодке мэнского полудня, когда мой Росинант ковылял и тарахтел по изрытой колеями лесной дороге, на траверзе у нас появились четыре величественно ступавших лосихи. При моем приближении они перешли на приглушенно-тяжелую рысь. Я машинально нажал на рычажок своей сирены, и леса огласились ревом, напоминающим рев миурского быка, когда он напружит все тело, готовясь ринуться на легкий, как бабочка, взлет первой вероники. Лосиные дамы, почти скрывшиеся в лесу, услышав этот звук, остановились, повернули назад и, набирая скорость, помчались прямо на меня, явно пронзенные стрелой амура — все четыре, каждая весом свыше тысячи фунтов! И при всем моем уважительном отношении к любви во всех ее проявлениях я нажал на акселератор и дал деру от них. Мне вспомнился рассказ нашего великолепного Фреда Аллена. Героем его был житель Мэна, вернувшийся с охоты на лосей.

«Сел я на пенек, подудел в рожок, сижу и жду, — говорил он. — И вдруг чувствую, облепило мне голову и шею будто теплым ковриком, какие бывают в ванных. И что же вы думаете, сэр! Это лосиха меня лизала, и глаза у нее горели страстью.

— Вы ее пристрелили?

— Нет, сэр. Я оттуда быстро убрался, но с тех пор все думаю: бродит где-то в штате Мэн лосиха с разбитым сердцем».

Западная граница Мэна такая же длинная, как и восточная, может, даже еще длиннее. Мне бы следовало заехать в Бакстерский национальный парк, и я мог туда заехать, но не заехал. И так сколько времени ушло, а тут еще похолодало, и мне все мерещились то немцы под Сталинградом, то Наполеон на подступах к Москве. И я не мешкая отступил на Браунвилл, Майло, Довер-Фокскрофт, Гилфорд, Бингем, Скаухиган, Мексике, а от Рамфорда свернул на шоссе, которым не так давно поднимался в Белые горы. Может, это было слабостью с моей стороны, но мне хотелось поскорее продвинуться вперед. Реки здесь от берега до берега на целые мили были забиты сплавным лесом, дожидавшимся очереди у лесобойни, чтобы пожертвовать свои древесные сердца оплотам нашей цивилизации — таким, как журнал «Таймс» и газета «Нью-Йорк дейли ньюс», только бы они продолжали жить и спасали нас от невежества. Заводские поселки, при всем моем уважении к ним, кишат здесь, как черви. Выезжаешь из сельской тишины — и завывающий ураган автострады подхватывает тебя и играет тобой, как хочет. Некоторое время бьешься вслепую, прокладываешь путь в сумасшедшей толкучке и вихре мчащегося металла, и вдруг все это исчезает, и ты снова в безмятежной сельской тишине. И никакого перехода от одного к другому, никакой постепенности. Загадка — но в этой загадке есть своя прелесть.

С тех пор как я тут проезжал, зеленый убор лесов пообтрепался, стал совсем другим. Листья падали, темными облачками клубясь по земле, а сосны по горным склонам стояли все в снегу. Я гнал машину вперед и вперед, к величайшему негодованию Чарли. Он уже не раз говорил мне «фтт», но я будто не слышал его и катил все дальше, пересекая торчащий вверх перст Нью-Гэмпшира. Мне хотелось принять ванну, лечь в чистую постель, выпить и хоть немного пообщаться с людьми, и все это я рассчитывал найти на реке Коннектикут. Странное дело! Когда ставишь перед собой какую-то цель, то продолжаешь стремиться к ней часто вопреки собственным удобствам и даже собственному желанию. Дорога оказалась гораздо длиннее, чем мне думалось, и я очень устал. Годы мои напоминали о себе ломотой в плечах, но передо мной была цель — река Коннектикут, и я будто не замечал усталости, что было невероятно глупо. В нужное мне место в Нью-Гэмпшире, недалеко от Ланкастера, я попал к вечеру. Река здесь была широкая и красивая, с высокими деревьями по берегам. И почти у самой воды меня ждало то, к чему я так стремился последние часы, — ряд небольших беленьких домиков на зеленой лужайке, контора и закусочная под одной крышей и вывеска у автострады со словами, исполненными гостеприимства: «Открыто» и «Есть свободные номера». Я свел Росинанта с шоссе и, распахнув дверцу, выпустил Чарли из кабины.

В окнах конторы и закусочной, как в зеркале, отражалось закатное небо. Когда я отворил дверь и вошел туда, все тело у меня ныло после долгого переезда. В помещении не было ни души. На столе лежала регистрационная книга, вдоль стойки стояло несколько высоких табуреток, пирожки и пирожные были прикрыты пластмассовыми колпаками; гудел холодильник, в раковине из нержавеющей стали, в мыльной воде, лежала горка грязной посуды, из крана на нее медленно капало.

Я затрезвонил в колокольчик, стоявший на столе, потом крикнул: «Есть тут кто-нибудь?» Ни ответа, ни привета. Я присел на табуретку в ожидании хозяев. На доске висели ключи с номерами от маленьких беленьких домиков. Дневной свет убывал, и в закусочной становилось темно. Я вышел наружу забрать Чарли и удостовериться, что на щитке у дороги действительно было написано «Открыто» и «Есть свободные номера». К этому времени совсем стемнело. Я осветил ручным фонариком всю контору в поисках записки: «Вернусь через десять минут», но ничего такого не обнаружил. У меня появилось странное чувство, будто я сую нос куда не следует; мне здесь явно было не место. Тогда я снова вышел, отвел Росинанта от конторы, накормил Чарли, вскипятил кофе и приготовился ждать.

Казалось, что могло быть проще — взял ключ, оставил на столе записку и отпер какой-нибудь домик. Нет, так не годится. Я не решился на это. По шоссе и по мосту через реку проехало несколько машин, но к домикам ни одна из них не свернула. Окна конторы и закусочной загорались в свете приближающихся фар и снова чернели. Я мечтал легко поужинать и замертво свалиться в постель. А теперь, соорудив собственное ложе, почувствовал, что и есть-то расхотелось, и лег. Но сон не приходил ко мне. Я прислушивался, не вернется ли кто из хозяев. Потом зажег газовую лампу и взялся за книгу, но так и не мог сосредоточиться, потому что все слушал. Наконец задремал, проснулся в темноте, выглянул наружу — никого и ничего. Сон у меня — сколько его осталось до утра — был беспокойный и прерывистый.

На рассвете я поднялся и сотворил себе обильный, обстоятельный, отнявший у меня массу времени завтрак. Взошло солнце и сразу отыскало окна. Я прогулялся к реке за компанию с Чарли, пришел обратно, успел даже побриться и обтереться губкой, став в бадейку. Солнце было уже высоко. Я подошел к конторе и отворил дверь. Холодильник гудел, в остывшую мыльную воду в раковине капало из крана. Недавно народившаяся муха с обвисшими крылышками в ярости ползала по пластмассовому колпаку, под которым лежали пирожки. В половине десятого я уехал, а в конторе так никто и не появился, во всем мотеле не было ни звука, ни движения. Щитки у дороги по-прежнему сообщали: «Открыто» и «Есть свободные номера». Я переехал на тот берег по железному мосту, прогромыхав по его рифленым стальным плитам. Безлюдье этого мотеля как-то встревожило меня и, кстати говоря, тревожит и до сих пор.