Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Сначала я, конечно, не верила ему, хотя меня нельзя назвать недоверчивой. И вообще, каждый из нас старался скрывать друг от друга свои страхи, и постепенно мы все больше и больше друг от друга зависели – выбора у нас не было. Постепенно я начинала понимать, что этот процесс для Хэйуорда дело чести, хотя и не сулит ему ни благодарности, ни общественного признания. Самое мерзкое, самое обычное дело – изнасилование черным невежественной пуэрториканки. Так чего же он икру мечет? И коллеги относились к нему презрительно и сторонились его. Это могло привести к другим осложнениям, и мы опасались, как бы Хэйуорд не начал жалеть себя или не ударился бы в донкихотство. Но Фонни был живым человеком, а чувство собственного достоинства не позволяло Хэйуорду ступить на такой путь.

Однако список дел, назначенных к слушанию, был заполнен – понадобится без малого тысячелетие, чтобы пропустить через суд всех, кто сидит в американских тюрьмах; впрочем, американцы народ оптимистичный, и они надеются, что времени на это у них хватит. Итак, список дел был заполнен, а благожелательные и хотя бы просто разумные судьи так же редки, как снежные бураны в тропиках. Нельзя было не считаться и с бесстыдной властью и оголтелой враждебностью канцелярии окружного прокурора. Таким образом, Хэйуорду приходилось как бы ходить по канату, всячески маневрируя, чтобы передать дело Фонни судье, которому можно довериться. А для этого адвокату надо обладать обаянием, терпением, деньгами и стальным хребтом.

Он добился свидания с Дэниелом, который совершенно пал духом. Ходатайствовать об его освобождении Хэйуорд не может, потому что Дэниел обвиняется в наркомании. До тех пор пока Хэйуорд не станет защитником Дэниела, им не разрешат видеться. Он предлагает это Дэниелу, но тот напуган и увиливает от ответа. Хэйуорд подозревает, что Дэниел под уколом, и сомневается, можно ли выставить его на процессе в качестве свидетеля.

Вот такие-то дела. Мама начинает расставлять мои платья, и я хожу на работу в брюках и в куртке. Но теперь ясно, что работать мне уже недолго. Надо пользоваться каждой минутой, чтобы видеться с Фонни. Джозеф работает сверхурочно и по две смены, так же как и Фрэнк. Эрнестина уже не может отдавать всю себя своим воспитанникам, потому что она поступила на неполный рабочий день секретаршей к одной очень богатой и эксцентричной молодой актрисе, друзей которой ей хочется припугнуть и использовать для нашего дела. Джозеф систематически и совершенно спокойно крадет у себя в порту, а Фрэнк – на фабрике готового платья, и оба продают краденое в Гарлеме или в Бруклине. Нам они об этом ничего не говорят, но мы и сами все знаем. Молчат они потому, что, если попадутся, нас нельзя будет притянуть за соучастие. Мы не можем пробиться сквозь их молчание и даже пытаться нам нельзя. Каждый из них (а число таких людей растет ежечасно) готов на все – и кого-нибудь одного обвести вокруг пальца, и целый город – и с радостью сядет за решетку, лишь бы вырвать свое потомство из пасти этого демократического ада.

Шерон пора готовиться к отъезду в Пуэрто-Рико, и Хэйуорд наставляет ее:

– Она не в самом Сантурсе, а немного подальше. Такие места прежде именовались пригородами, но теперь в них хуже, чем в наших трущобах. В Пуэрто-Рико, если не ошибаюсь, это называют фавелой. Я был в Пуэрто-Рико и не стану вам описывать эту фавелу. И уверен, что, вернувшись оттуда, вы тоже воздержитесь от каких-либо описаний.

Хэйуорд смотрит на нее отчужденно и пристально и протягивает ей что-то отпечатанное на машинке.

– Вот адрес. Но как только вы попадете туда, вам сразу же станет ясно, что понятие «адрес» не имеет к этому никакого отношения. Честнее было бы сказать: «Это где-то здесь».

Шерон в обвисшем бежевом берете принимает у него листок и читает напечатанное.

– Телефона там нет, – говорит Хэйуорд, – да телефон вам и не понадобится. Это все равно что сигнальные ракеты запускать. Но найти эту фавелу нетрудно. Идите куда нос приведет.

Они смотрят друг на друга.

– И вот еще что – это облегчит вам поиски, – говорит Хэйуорд, улыбаясь своей вымученной улыбкой. – Должен сказать, что мы не знаем точно, под какой фамилией она там живет. Ее девичья – Санчес, но это все равно что разыскивать какую-нибудь миссис Джонс или какого-нибудь мистера Смита. По мужу она Роджерс, но я уверен, что это у нее только в паспорте. Имя того, кто именуется ее гражданским супругом… – Он делает паузу, сверяется с другой бумажкой и переводит взгляд на Шерон, потом на меня: – Пьетро Томазино Альварес.

И подает Шерон этот листок, Шерон изучает его.

– И вот что еще возьмите с собой, – говорит Хэйуорд. – Надеюсь, это вам поможет. Вот как она выглядит. Снимок сделан на прошлой неделе.

И он протягивает Шерон фотографию чуть больше паспортной.

Я ее никогда не видела. Я встаю и заглядываю Шерон через плечо. Она блондинка – а разве пуэрториканцы бывают блондинами? Она улыбается прямо в аппарат деланой улыбкой, но в глазах у нее все-таки есть что-то живое. Глаза и брови темные, томные плечи обнажены.

– Из ночного клуба? – спрашивает Шерон.

– Да, – отвечает Хэйуорд. Она смотрит на него, он – на нее.

– Она там работает? – спрашивает Шерон.

– Нет, – говорит Хэйуорд. – Там работает Пьетро.

Я продолжаю разглядывать через материнское плечо моего смертельного врага.

Мама поворачивает фотографию лицом вниз и кладет ее к себе на колени.

– А сколько лет этому Пьетро?

– Года… двадцать два, – говорит Хэйуорд.

И точь-в-точь как поется в песне: «Восстал Господь! В раскатах бури! И потревожил душу нам!» В кабинете наступила тишина. Мама наклоняется, думая, как ей быть дальше.

– Двадцать два, – медленно говорит она.

– Да, – говорит Хэйуорд. – Как бы эта подробность не осложнила нам дела.

– Чего вы от меня ждете? – спрашивает Шерон.

– Помощи, – говорит Хэйуорд.

– Ну что ж, – говорит Шерон, помолчав, и открывает свою сумку. Потом открывает бумажник, аккуратно кладет туда обе записки, складывает и опускает бумажник в глубины сумки и защелкивает ее. – Тогда я завтра и выеду. Перед отъездом позвоню вам или попрошу кого-нибудь позвонить. Чтобы вы знали, где я.

Она встает, и Хэйуорд встает, и мы идем к двери.

– А у вас есть с собой фотография Фонни? – спрашивает Хэйуорд.

– У меня есть, – говорю я.

Открываю сумочку и достаю из нее свой бумажник. У меня, собственно, две фотографии – на одной мы с Фонни стоим, прислонившись к ограде перед домом на Бэнк-стрит. Рубашка на нем расстегнута до пупа, он обнимает меня одной рукой, и мы оба смеемся. На другой Фонни один стоит в комнате около проигрывателя, задумчивый, спокойный, и это любимая моя фотография.