Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Тело свое я теперь совершенно не узнаю, оно становится просто бесформенным. Я стараюсь не смотреть на себя – настолько я изменилась. Бывает и так, что вечером снимешь что-нибудь, а наутро еле-еле напяливаешь на себя. Туфли на высоких каблуках я уже не могу носить, у меня нарушается в них чувство равновесия, как при слепоте на один глаз искажается зрительное восприятие. Ни груди, ни зада у меня никогда не было, а теперь я постепенно обзавожусь и тем и другим. В весе, как мне кажется, я прибавляю фунтов по триста в час. Страшно подумать, какая я буду к тому времени, когда то, что у меня внутри, наконец-то выкарабкается наружу. О господи! И все же это нечто, это существо и я, мы начинаем знакомиться друг с другом, и иной раз нам бывает так ладно вдвоем! Ему есть что сказать мне, и я учусь слушать его – не то не буду знать, как говорить с ним, когда он придет. И Фонни не простит мне этого. Ведь, в конце концов, я хотела иметь ребенка больше, чем он. И где-то в глубине, по ту сторону и за пределами нашей беды, я счастлива. Я теперь почти не курю, это он так распорядился. У меня появляется страсть к какао и пончикам, а коньяк – единственный из крепких напитков, который сохранил для меня хоть какой-то вкус. Поэтому Эрнестина время от времени преспокойно приносит бутылку-другую от своей актрисы. «Она, деточка, и не заметит пропажи. Там пьют – будь здоров!»

Этим воскресным утром Джозеф подает мне третью чашку какао взамен тех двух порций, которыми меня только что вырвало, и со строгим лицом садится за стол напротив меня.

– Ты хочешь родить ребенка или не хочешь?

Его взгляд и его голос пугают меня до полусмерти.

– Да, – говорю я. – Хочу.

– И ты любишь Фонни?

– Да. Люблю.

– Тогда, ничего не поделаешь, придется тебе бросить работу.

Я смотрю на него.

– Я знаю, ты беспокоишься из-за денег. Но позволь уж мне об этом беспокоиться. У меня опыта больше. И вообще, подумаешь, какие она миллионы получает! От твоей работы только и пользы, что ты выматываешь себя до конца, а Фонни по твоей милости с ума сходит. Будешь продолжать в том же духе, погибнет ребенок. Погибнет ребенок, и Фонни жить больше не захочет, и ты сама погибнешь, а за тобой и я, и вообще все погибнет. – Он встает из-за стола и, подойдя к окну, стоит спиной ко мне. Потом снова поворачивается. – Я это серьезно, Тиш.

Я говорю:

– Да, я знаю.

Джозеф улыбается.

– Слушай, девочка. В этом мире нам надо заботиться друг о друге. Правильно? Так вот! Есть такое, что я могу сделать, а ты не можешь. Вот и все. Есть такое, что я могу сделать, а ты нет, и есть такое, что ты можешь, а я не могу, ну, скажем, родить за тебя. А я родил бы, если бы мог. На что только я ради тебя не пойду! Ты ведь знаешь это? – И он смотрит на меня, все еще улыбаясь.

– Да. Знаю.

– И есть такое, что ты можешь сделать для Фонни, чего я не могу. Правильно?

– Да.

Джозеф ходит взад и вперед по кухне.

– Молодежь, она – боже упаси! – не желает этого слушать. Вот и я тоже терпеть не мог слушать старших в молодости. А ты ведь и вправду молодая. Девочка моя, я никого из вас не хочу терять, пусть меня всем бразильским кофе с ног до головы засыплют. Но ведь ты молодая! И Фонни еще вчера был мальчишкой. А с ним такая беда, какой и молодому не под силу вынести. И кроме тебя, Тиш, у Фонни никого нет. Никого у Фонни нет, кроме тебя. Я мужчина, и я знаю, что говорю. Ты меня понимаешь?

– Да.

Он снова садится за стол.

– Тебе, Тиш, надо видеться с ним каждый день. Каждый день. Ты заботься о Фонни. А об остальном мы позаботимся. Ну как, идет?

– Идет.

Он целует мои слезы.

– Рожай ребенка здорового, крепенького. А мы вызволим Фонни из тюрьмы. Я тебе это обещаю. А ты обещаешь?

Я улыбаюсь и говорю:

– Обещаю.

На следующее утро мне так плохо, что я все равно не могу идти на работу, и Эрнестина звонит в универмаг сообщить об этом. Она говорит, что в ближайшие дни она или я сама зайдем за тем, что мне там причитается.

Вот так все и получилось. А если начистоту, так мне безделье – нож острый. Но, в конце концов, оно заставило меня понять, что я цеплялась за свою работу только потому, что хотела забыть о нашей беде. Теперь я одна – с Фонни, с моим ребенком и сама с собой.

Но Джозеф был прав: Фонни сияет. В те дни, когда мне не надо быть у Хэйуорда, я вижусь с Фонни по два раза на дню. К шести часам я всегда у него. И Фонни знает, что я приду. Странное дело! Я начинаю постигать одну очень странную вещь. Мое присутствие, которое не имеет никакого практического значения и которое с практической точки зрения можно счесть даже предательством, приносит неизмеримо большую пользу, чем любая практическая помощь с моей стороны. Каждый день, глядя на мое лицо, он снова верит, что я его люблю, и – видит бог! – это так и есть, и я люблю его с каждым часом все больше и больше, все глубже и глубже. И дело не только в моей любви. Другие тоже его любят, так любят, что раскрепостили меня и дали мне возможность бывать у него. Он не одинок; мы не одиноки. И если я ужасаюсь, что у меня уже нет того, что называется талией, то он приходит в восторг от этого:

– Ну и бочка! Целых две бочки! А там не двойня? А может, тройня? Ух ты, черт! Мы еще с тобой войдем в историю!

Откинул назад голову, прижал к уху телефонную трубку, глядит мне в глаза, весело смеется.

И я понимаю, что рост ребенка укрепляет его решение выйти на свободу. Вот так-то. И мне совершенно неважно, стану ли я похожа на две бочки или нет. Ребенок хочет на волю. Фонни хочет на волю. И придет время – мы этого добьемся.

Хайме точен, и к половине десятого Шерон приезжает в фавелу. Хайме знает здешние места и примерно дом, где живет эта женщина, но ее он как будто не знает – во всяком случае, не уверен, что знает. Он все еще раскидывает умом по этому поводу, а Шерон уже вышла из машины.

Стараясь подготовить Шерон, Хэйуорд говорил ей, что описать фавелу дело для него немыслимое, и он уверен, что и у нее это не получится после того, как она побывает там. И вот оно – это неописуемое зрелище. Голубое небо над головой и яркое солнце, вон там голубое море, здесь – горы отбросов. Не сразу догадаешься, что эти горы и есть фавела. На помойке ютятся дома – человеческое жилье; есть такие, которые стоят на сваях, точно стараясь возвыситься над навозными кучами. Есть крытые рифленым железом. Есть с застекленными окнами. И всюду – дети.

Хайме шагает рядом с Шерон, гордясь своей ролью защитника, тревожась за исход их предприятия. Вонь здесь кошмарная, но дети – вот они лазают вверх и вниз по мусору, катаются с него, как с горки, кричат так, что в ушах звон стоит, – смуглые, полуголые ребятишки с блестящими глазами заливаются смехом и то и дело полощутся в море – им до этой вони дела нет.

– Вот, кажется, здесь, – говорит Хайме, и Шерон проходит под аркой в запущенный двор.