Калле Каспер - Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата: Роман

Плебс умел ценить наше хорошее воспитание и, пока мы смотрели на него снизу вверх, относился к нам патронирующе, с дружеским или нейтральным превосходством, лишь изредка проявляя свою природную грубость. Власть ведь принадлежала ему, трудовому народу, а власть может себе позволить великодушие. Конечно, нам нельзя было ничего требовать, это означало бы немедленный скандал. Да мы и не требовали, а стояли терпеливо в одной очереди, в другой, в третьей и делали все, чтобы не испортить настроение кассирше Аэрофлота, таксисту или официантке.

Но профессия окулиста, как уже говорилось, к почетным не принадлежала, и супруги Архангельские вынуждены были жить на стипендию мужа. Поэтому цвет лица Юрия был серым, как осеннее небо над Москвой, ибо ночью, когда мы, счастливцы, спали, он сидел за пишущей машинкой и печатал очередной сценарий в надежде его продать. В отличие от Аполлона Карликова, Юрий при этом никогда не говорил о бессмертии, его интересовало лишь, откуда добыть деньги, чтобы купить для Мэри сапоги на зиму.

Поздней осенью с Камчатки, где он был в командировке, вернулся мой старый приятель — художник Коля Килиманджаров. Мы познакомились с ним когда-то на совместном семинаре молодых писателей и книжных иллюстраторов, позже он приезжал ко мне в гости в Ереван, а я, будучи в Москве, всегда ночевал у него. У Коли в центре города была мастерская, которую он использовал скорее в других, хотя в какой-то степени тоже художественных надобностях. Мастерская состояла из двух комнатушек, в каждой имелось по продавленному дивану, по торшеру и по полке с американскими журналами определенного сорта — «для создания настроения», как объяснял Коля. У него было множество приятелей, разбросанных чуть ли не по всем советским городам, и еще больше приятельниц, которые время от времени ездили в Москву походить по театрам или за покупками. Я думаю, однажды настанет время, когда подлинное значение августовской революции будут видеть не столько в ликвидации большевистского строя или самоопределении народов, сколько в победе культуры земледельцев над культурой кочевников. Весь Советский Союз был полон странствующих граждан, которые тряслись в поездах и глохли в самолетах, чтобы где-нибудь купить сорочку мужу, туфли жене или школьную форму детям. Однако не будем их осуждать, и не только потому, что, как всем известно, в родном городе они этого достать не могли — в свободное от магазинов время те же самые люди шли в московские музеи и театры, вместо того чтобы таращиться по всей стране на одни и те же телепередачи, как сейчас. Но поскольку с местами в гостинице в столице были большие трудности, то, кроме меня, в мастерской останавливалось еще много всякого провинциального народу, в том числе женского пола, и если с тех пор, как я поселился в Москве, последних случалось больше одной, хозяин звал меня в компанию.

Однако Кюллике я увидел не у Коли, а на экране. Вообще-то, когда показывали советские фильмы, я ходил в академию лишь для того, чтобы не лишиться стипендии. После того как кураторша записывала фамилии присутствующих в дневник и свет в зале гас, я выжидал еще пару минут, а потом начинал потихоньку продвигаться в темноте к двери. Но однажды, когда я уже собирался встать, мой взгляд остановила актриса, как раз в этот момент выползавшая на экране из своего мешковатого платья. Для советского фильма ситуация была чрезвычайно либеральной, в пуританском большевистском кино раздеваться обычно дозволялось лишь для того, чтобы спрятать в белье листовки. Сейчас же мы имели дело с самым простым буржуазным пережитком — гигиеной, и, хотя душ был не бог весть какой, весьма слабого напора, дело это меня заинтересовало. По сюжету актриса оказалась вполне добросовестной советской учительницей, но, несмотря на это, она поочередно занималась любовью с несколькими мужчинами, чтобы найти наилучшего отца для ребенка, которого хотела родить и вырастить одна. Я был совершенно ошеломлен такой свободой нравов и досмотрел фильм до конца. Когда снова зажегся свет, выяснилось, что в зале осталось двое — я и наш эстонец Ивар Юмисея. Ивар сразу подошел ко мне и стал оживленно выспрашивать, какое впечатление произвел на меня фильм. Выяснилось, что он был сделан в Эстонии, и Ивар знал почти всех его авторов, заинтересовавшую меня актрису в том числе.

С Иваром мы к этому времени были уже неплохо знакомы, поскольку ходили с ним в одну мастерскую — к корифею советской сценаристики Святославу Игорьевичу Боксеру. Знаменитым Боксера сделали фильмы-сказки, например про великую любовь женщины-академика и крановщика. Боксер любил удобства, и ему было лень из-за каких-то там учеников выходить из дому, поэтому уроки по специальности проходили у него на квартире. Каждый понедельник Ивар Юмисея стучал в дверь моей комнаты и спрашивал, с трудом выговаривая русские слова: «Ну что, поехали?» Дорога к Боксеру была длинная, и поскольку Ивар принадлежал к людям, для которых беседовать означает, во-первых, говорить самому, во-вторых, говорить самому и, в-третьих, слушать другого на протяжении того точно отмеренного промежутка времени, в течение которого в голову приходит следующий повод поговорить самому, то уже за несколько месяцев я неплохо ознакомился с историей Эстонии, ибо этот предмет интересовал его в наибольшей степени. Ивар рассказал мне, что эстонцы — это очень древний народ, уже много тысячелетий живущий в одном и том же месте на берегу Балтийского моря, которое он называл Западным. Однажды я спросил у Ивара, кто был эстонским царем, например, в первом веке до нашей эры, а именно — в тот период, когда Тигран Великий создавал свою империю [4] Тигран Великий — армянский царь с 95-го до 56 года до н. э. На годы его правления пришелся расцвет Великой Армении. Воевал и с Римом, временами довольно успешно. , и он ответил, что у них правил не царь, а была демократия, как в Древней Греции. Тогда я полюбопытствовал, кто были наиизвестейшие эстонские полководцы и философы той эпохи, но Ивар сказал, что к сожалению, фамилий он мне назвать не может, потому что не сохранилось никаких записей. «Неужели совсем все-все пропало?» — удивился я, и Ивар объяснил, что вообще-то не пропадало, поскольку не было вовсе. Когда же эстонцы создали свой алфавит, спросил я дальше, примерно в то же время, что армяне, то есть в пятом веке, или как? Оказалось (что я уже подозревал), что только в семнадцатом (или в шестнадцатом, толком не помню). Так, потихоньку продвигаясь в своих расспросах, я понял, что эстонцы были не древним народом, как мне пытались доказать, а молодым. Они появились на карте мира только в тринадцатом веке, когда в Эстонию пришли крестоносцы. С христианизации Армении к этому времени прошла тысяча лет. Дальше территория, где жили эстонцы, много веков переходила от одного государства к другому, до тех пор, пока то ли немцы, то ли шведы наконец не изобрели для них литературный язык и не научили их читать. Я сказал Ивару, что в таком случае говорить о ранней демократии эстонцев не приходится, это был всего лишь племенной строй, но он со мной не согласился. В конце концов мне надоело спорить, и я лишь молча слушал Ивара, и только когда он мне рассказал о Дерптском университете и о Хачатуре Абовяне, который там учился, я понял, почему Ивар не воспринимает моих доводов всерьез, ведь эстонцы в Армению за образованием не ездили, и зря.