Юрий Куранов - Пир на заре

В сумерках тяжело ходит по берегу и громко жует мясистую траву большая белая лошадь. Обычно лошадь ходит на длинном поводу, привязана к ели. При озерном свечении сумерек лошадь кажется то синей, то серой, то голубой. Сегодня лошадь ходит без повода, и вдруг я ее увидел бегущей. Лошадь бежала из поселка по дороге в гору. Она бежала резво и весело, словно целый день не работала. А после она, мечтательно и бережно неся голову, шагала по бесшумному песку назад. И долго бродила по берегу, громко щипала траву и жевала ее, отлягиваясь от комаров.

Странное существо лошадь. Существо какое-то таинственное. С чего это ей понадобилось бежать в гору, а потом шагать назад и о чем-то думать? И вообще — о чем может думать лошадь? О чем, например, могли думать сотни тысяч коней на Каталаунских полях, когда земля дрожала и гудела от победоносных кликов римлян, сокрушающих несметную армию Аттилы? Что думала та лавина обезумевших животных под кавалеристами Нея, ломая ноги, шеи, хребты и сваливаясь в знаменитый ров под Ватерлоо? Что думает конь в темном поле дневного сражения, избитый, обессиленный, с прорванными шпорой боками, а в темных кустах и ложбинах стонут, хрипят и задыхаются забытые и брошенные люди, выходят из лесу волки, рыщут, и мертвая рука вот-вот готова схватить за копыто…

Или стрелою, выпущенной из могучего лука, стелется под всадником степью аргамак, и другой скакун с другим всадником гонится следом. Кто скачет от кого и кто кого догоняет? Кони ли гонятся друг за другом? Сбивают ноги, сердце. И, брошенные, уходят в туман, когда рыцари сошлись и стервенеют. А кони ждут, и какие у них в это время глаза? Кони отвернулись, они дрожат и, может быть, плачут. А эти глаза, этот взгляд умирающей, загнанной лошади, которая всю жизнь скакала, напрягалась, выбивалась из сил. И добро бы на себя…

Когда лошади умиротворенно отдыхают в дубовых горницах своих конюшен, им кажется, что покой разливается по всей ненаглядной земле. Им не думается ни о чем, и если бы они могли, они бы просто пели тихую длинную песню, какую порой поют крестьянки за тягучею пряжей. Тогда можно подумать, что нет нигде ни парадов, ни стражи, ни утомительных повозок, ни упорного плуга, ни злого бича, ни голодного волка и только ластится над берегом, когда блестит излучина в тумане, ластится к ногам добрый, глупый, пугливо-доверчивый жеребенок.

Ах, если бы лошади могли себе воздвигнуть святилище! Оно бы раскинулось высоко под звездами, в бесконечно цветущей степи с такими травами, в которых тонет грива, в степи с холодными и сильными ключами, с просторным ветром, и никогда бы на этой равнине не пробежало ни одно живое существо другой породы — ни волк, ни рысь, ни медведь… И только птицы парили бы под самыми звездами. И тогда хотел бы я взглянуть в глаза того коня, которого грива светится во тьме и сияет на солнце, дыхание горит, копыто гулко и нетерпеливо, а ржание его подобно звуку победоносной трубы!

И тогда я не удивлюсь, когда однажды взгляну в свое окно и увижу, как по озеру навстречу взгляду, то есть к дому, идет по озеру лошадь, белая лошадь с сияющей гривой, глаза ее смеются, а солнечные зубы улыбаются. Лошадь идет не по льду, а просто по воде!

Я всегда с удивлением смотрю на проходящего мимо человека. Меня всегда охватывает глубокое изумление. Я хорошо вижу, как он шагает, вижу, как он размахивает рукой и в руке у него газета или висит и покачивается на локте зонтик. Я понимаю, что человек движется, но именно то, что он удаляется, меня приводит в полное изумление.

Что же это такое? Человек был здесь, а теперь вон там. Он был обыкновенного роста, теперь стал совсем маленьким, не больше воробья. Неужели это он? Как он там оказался? И что он там делает? Что он думает там, шагая по песчаному косогору, на что надеется? Может быть, это не он? Может быть, это кто-то другой? С тех пор как он был здесь, может быть, прошла целая вечность и он совсем изменился? И под кленами, сняв соломенную шляпу и платком вытирая бритую голову, вышагивает уже нечто другое? Может быть, он даже и не человек уже, а какая-нибудь букашка, или кукла, или обыкновенный механизм, или же простое воспоминание обо всем этом?

Или девушка. Проходит мимо. Почему она проходит? Что нужно ей там, куда она спешит? Зачем она так нахмурила веснушчатый загорелый лоб и покусывает губы? Может быть, эти красные босоножки жмут ей ногу? Или ей трудно шагать? Тогда для чего ей шагать? Пусть сядет на крыльцо и смотрит на озеро. Там и поют, и купаются, и ловят рыбу, и о чем-то спорят. Как в кино или как в театре, и все намного правдоподобнее, чем там. Сиди себе и смотри. А босоножки можно снять и поставить на траву. Можно завести хорошую музыку. Можно слушать какую-нибудь сонату или танцевать танго, на выбор. Кому что нравится. И прямо здесь, на поляне возле дома, можно танцевать. Я тоже могу снять ботинки и тоже танцевать босиком, изредка наступая девушке на пальцы, на такие холодные, ласковые пальцы.

Что удаляются машины, ничего удивительного нет. Для того они и сделаны, чтобы удаляться. У них для этого есть колеса. Но когда удаляется человек, это так невыносимо. И ведь у человека нет никаких колес, а смотришь — он как раз удаляется. И так не хочется иногда в это верить.

Я временами совсем не верю, что это я лежал когда-то на берегу моря где-нибудь в Гаграх и думал о королеве Христине или сидел на набережной в Ялте и ел мороженое, а у меня болели зубы. Или стоял в кустанайской степи и слушал, как поют украинские песни на закате звонкими голосами студентки, что приехали на уборку откуда-то из-под Киева. Или же плыл на пароходе по Енисею, третьи сутки шел мелкий дождь, берегов не было видно, и мне казалось, что мы уже вышли в море. Неужели это я когда-то целовал одну красивую девушку, о которой сейчас совершенно забыл? Никогда о ней не вспоминаю. Не целовал я ее. И вообще ни с кем ни разу в жизни не целовался. И только еще готовлюсь кого-нибудь поцеловать, но не могу на это решиться. А когда поцелую, то, может быть, это буду уже не я. И тогда мне будет казаться, что я так всю жизнь стоял среди леса в розовом воздухе вечера и задыхался от смолистого соснового воздуха. И ничего другого со мной никогда не бывало. И так будет продолжаться вечно.

Вот мимо прошла женщина и готовится свернуть за угол. И расстояние так стремительно ее уменьшает, что трудно поверить, будто это тот самый человек, что три минуты назад был здесь. И неужели она так и свернет там за угол и ни разу не оглянется? Она уже сделалась меньше шариковой ручки, которой я сейчас пишу.