Рене Блек - Крысы

Молодой человек усмехается, ом любит лес, траву, коров, он любит солнце, дождь, он чувствует только отвращение к хитрым лицам, потертым, как старый грош, который они слишком долго любовно созерцали, а заодно — отвращение и к этому буржуа, в данный момент наслаждающемуся довольством в деревне.

Жаку, все опротивело; необъятные поля удручают его. Он прячется за дерево, чтобы избежать разговора с этим ветрогоном, который мешком сидит в седле. На только что вымощенной дороге раздается сухая рысь, удары подков о булыжник становятся все громче, затем замирают.

На выгоне ржет жеребенок, несется галопом, вдруг останавливается, снова мчится и поводит влажной мордой, отыскивая мать. Потом, как школьник, перед которым открылась дверь в школу, бросается прямо вперед, не разбирая, где яблони и заборы.

Жак подходит к дороге, ведущей в лес. Он оглядывается, смотрит на бугристое пастбище. Трава чернильного цвета отражает небо. Дорога ведет вдоль высокой стены парка. Ворота XVIII века, герб: три волчьих капкана, на верхнем поле — два, на нижнем — один. Жак отворяет калитку около ворот. Длинная лужайка, ряды, лип, домик сторожа, стена, опоясывающая службы замка времен Людовика XIII, облупленный розовый кирпич, окна с мелкими стеклами, крыльцо, дверь, обрамленная деревянными косоугольниками. А над всем — огромная ощетинившаяся высокими трубами черепичная крыша с слуховыми оконцами.

Машинально Жак вытирает ноги о пушистый ковер, затем стучит каблуками по красным ступеням.

Налево библиотека. Он входит и закрывает за собой дверь. Его окружают книги. Коричневые полки, огромные не затворенные шкафы, гравюры с изображениями старого Страсбурга, колыбели его рода, на больших гвоздях — мексиканские шляпы; и в качестве декоративного мотива — головы негров, вырезанные из кокосовых орехов.

Бюро в стиле Ампир, бумаги, раскрытые книги, бювар. Комната — неприятная своей высокомерной холодностью, беспорядком, наводящая уныние наивностью предметов, которые ее украшают.

Он садится за стол; идет дождь. Серые полосы делаются все чаще, кажется, облака вот-вот заденут за липы. Вдалеке сквозь высокую железную решетку ему видна Альфоисина, которая проходит по двору фермы, накрывши голову мешком.

Дождь стучит в окно; дождь повсюду. Сырость пронизывает Жака. Он опирается щекой на руку. Перед ним на бюваре синий конверт: он читает свою фамилию.

Крупный, размашистый, заурядный почерк напоминает ему о недавнем прошлом: Эвелина Майе, Женщина, которую он не любил, женщина, которую он любил не больше, чем те тела, которые обнимал до нее, вызывает целый мир воспоминаний: законы нравственности, условности, монотонная одинокость интересов. Он не видал Эвелины с тех пор, как познакомился с Франсуазой. Его больше не тянуло в квартиру в верхней части города, в голубой с желтым будуар, заставленный креслами в стиле Людовика XV и хрупкими столиками. Он ничем не связан с этой женщиной, он свободен; его девизом всегда было: «Двери открыты каждому». Если бы это пышное тело, которое раскинулось на постели, радуясь своей молодости, если бы этот влажный рот, который кричал о наслаждении, были бы только телом, только ртом, пускай вульгарными, но свежими, может быть, он сохранил бы к ней чувство благодарного пресыщения. Но они были в окружении вычурного белья, дорогих безделушек, сплетен, пересказанных шепотом на диване, поклонения богатству — богу семьи и общества. Ему неприятно вспоминать этот дом, это тело.

Идет дождь; кажется, что большой дом плавает на воде.

Жак встает, его длинное тело задевает за полки, пальцы бродят по книгам, но не останавливаются ни на одной. К чему читать сегодня? Его печаль вместе с дождем стекает в мокрую траву. Печаль растет, желоба переполнены, затем пустеют, и снова наступает равнодушие. Поля, рожь, окрестные фермы, поместье, которое, как все считают, принадлежит ему и которое будет продано на уплату долгов старого графа, — все это он отбрасывает. Он больше не может приказывать подобострастным слугам; он больше не хочет быть рабом своих владений, ему хотелось бы быть свободным, свободным и иметь спокойную совесть.

Его не оформившаяся еще мечта — это стремление всего его тела, всех помыслов, мечта, еще не выраженная логически. Гравюра, изображающая Страсбург, потускнела; в большой холодной комнате, под шум дождя, он думает о Рейне. Засунув руки в карманы, Жак садится на стул, заваленный газетами.

Тихонько насвистывает. Он отбрасывает Руссенов, Эвелину Майе, — ничтожных, пустых людей. Он снова видит утреннее солнце, а затем — Франсуазу. Он думает о Франсуазе, с которой увидится через три дня. Он увезет ее в поля, в леса, сюда. Ах, хоть бы было солнце, что за радость! Ее волосы так золотятся на солнце!

Джемпер разложен на массивных коленях, и широкие петли цепляются за лиловое платье. Спицы торопятся, догоняют друг друга, но гарусные петли задерживают их бег. Руки движутся так же проворно, как в день всех святых, когда сажают хризантемы на семейных могилах. Глаза мадам Руссен спокойно следят сквозь очки за параллельным бегом серых петель, которым предстоит согревать плечи Филиппа, когда пальто будет уже недостаточно, чтобы уберечь его от холода и сырости этого пропитанного западным ветром города.

Словно все еще чувствуя холод долгих вечеров, когда она, заботливая мать, засиживалась за вязаньем, беспокоясь, как бы ее сынок не простудился, она поднимает голову, не прерывая движения пальцев, и чуть-чуть улыбается, — за окном гостиной на бульваре видны широкие листья каштанов.

Тонкие губы сжаты, но складки на обрюзгшем лице расправились.

На деревьях распевают птицы, ветер колышет занавески, и сквозь приоткрытое окно проникает тепло уже жаркого солнца. Гудение мотора, несколько выстрелов в глушителе, указывающих на то, что машина отправляется.

Игра петель не прерывается: пальцы мадам Руссен только замедлили свой бег, когда из ворот напротив выехала машина. Но в тусклых глазах мадам Руссен не видно раздражения, как бывает обычно, когда с ней заговаривают о семье Эрише. Она не чувствует к ним ненависти. Но с тех пор, как они приобрели старинный особняк по соседству, с тех пор, как в конюшне, предназначенной для лошадей, водворились их новенькие авто, с тех пор при упоминании об этих соседях морщинки по обеим сторонам рта мадам Руссен часто залегают глубже. Но сейчас, несмотря на воспоминание о колье, в котором мадам Эрише щеголяла на последнем спортивном балу, мадам Руссен, сидя в кресле напротив двери, открытой в столовую, где горничная сейчас будет накрывать на стол, чувствует умиротворение. Машинально взглядывает ома на мраморные часы, так как через открытое окно доносится запах вареной рыбы. Четверть двенадцатого. В ее распоряжении еще четверть часа, чтобы убрать вязанье в рабочий столик, приютившийся; в простенке между окнами. Она расправляет свое грузное тело, уставшее от утренних хождений: они с кухаркой спозаранку отправились за рыбой, — по пятницам готовится рыбное.