Рене Блек - Крысы

— Часто, мадам. Сейчас он почти не выходит из дядиного особняка, даже принимает там молоденькую вышивальщицу, что живет но соседству со мной. Вот уж не стесняется, — не успел дядя умереть, а он уж связался бог знает с кем.

Мадам Фессар волнуется, прядка волос спускается до бровей.

Мадам Руссен нервно постукивает по записной книжке, куда внесены рубахи, кальсоны, полотенца и так далее; у нее снова появляется третий подбородок: уж не раскудахтается ли она?.. Нет. Не может же она объяснять этой женщине, почему нервничает. Дело в тем, что Сардер возбудил разговоры; передавали, что он любовник ее племянницы, Эвелины Майе; она надеялась, что он женится на молодой вдове. И вот, оказывается, этот молодой человек принимает у себя женщин легкого поведения!

Карандаш снова в руке; дряблая грудь склоняется над записной книжкой.

— Ночная рубашка, — произносит мадам Фессар, уже позабыв о Сардере.

Подтекает кран, капли тенькают по фарфоровой раковине, булькает кастрюля.

— Лифчик…

Мадам Руссен садится; осталось еще несколько наволочек.

— На этот раз много белья. Это правильно, мадам, что вы устраиваете стирку каждую неделю; когда была жива ваша мамаша, стирали раз в месяц. Правда, в те времена бывало меньше гостей.

Мадам Руссен думает не о матери, которая уже десять лет как скончалась, а об Эвелине Майе. Хотя она и не питает пристрастия к титулам, ей было бы приятно, если бы в их семью вошел граф Сардер. Говорят, что молодой человек богат. Он протестант, но с римской церковью можно сговориться; а потом, так ли уж он привержен к своей религии?

Леони Фессар складывает в большую корзину то белье, что потоньше, которое она берет с собой. Вообще она не занимается глаженьем. Но Руссенам нельзя отказать в такой небольшой услуге. Она им обязана. Ведь мать мадам Руссен подарила ей платье к первому причастию; она же выдала ее замуж за Фессара.

Мать мадам Руссен была строга, но справедлива. Она говаривала: «Если ты веруешь, ничто тебе не страшно. Вера сохранит от всех напастей». Мальчишке, нарвавшему у нее в саду яблок, лучше было не попадаться ей в руки. Она подавала в суд на родителей. У матери мадам Руссен было сильно развито чувство собственности.

Леони не любит гладить. Теперь она жена человека с достатком. Но Руссены, хоть и скряги, однако очень влиятельны. Она думает: «Никогда не знаешь наперед, что случится».

Мадам Руссен закрывает книжку, опускает глаза, как будто раздумывает. Капот у нее заколот коралловой брошью.

— Я хотела бы получить белье через два дня.

— Слушаюсь, мадам.

— Как дела вашего мужа?

— Муж доволен, дела неплохи.

— Да, знаете, сестра нашей кухарки, старуха Марта, помните, та, что поставляла нам масло и что жила на повороте дороги, как раз перед церковью, напротив фермы Фоконов, умерла от закупорки сосудов.

— Да? Хорошая была женщина; после смерти пьяницы-мужа у нее завелись деньжата.

— Наследует дочь, жена полицейского.

— Да, я его знаю, он установил факт самоубийства графа Сардера.

У мадам Руссен три подбородка, ибо она приняла гордый вид. Она никогда не бывала у Сардеров, но знает их особняк по внешнему виду. Она недолюбливает эту улицу, где ютится ремесленный люд, где дремлют дворянские особняки. Как-то она задержалась перед старым домом и, встав на цыпочки, пыталась заглянуть в зал. Ей говорили, что дом обставлен с большой роскошью.

— Он, кажется, повесился?

— Да, мадам, в углу зала на потолочной балке; он так бился в предсмертных судорогах, что свалил распятие, висевшее на стене.

— Кто вам сказал?

— Старик-камердинер.

— Ах, так… Но почему? Вы ничего не слышали?

— Нет… Может быть, из-за поведения племянника. Говорят, молодой человек бегал за женщинами и делал долги.

— Ах, так…

Мадам Руссен нервно теребит капот; расстегивает, потом застегивает брошку. Пряди седых волос повисли над выцветшими голубыми глазами на выкате.

— Но ведь старый граф тоже любил женщин…

— Говорят… Он был очень скрытен, о его связях ничего не знали… Надо сказать, старик часто ездил в Париж; зато его "племянник совеем не стесняется. Что вы, мадам, на это скажете? Связаться с этой вышивальщицей, с этой мразью!

— Присядьте, Леони… Эта девушка вышивает?

— Да, мадам.

Леони Фессар сидит по другую сторону стола, но стол невелик, и оба лба, — один в морщинах, другой гладкий, может быть, стукнутся.

Глаза жены шапочника готовы выскочить из орбит. У мадам Руссен глаза зеленоватые, чуть-чуть стеклянные, чуть-чуть более тусклые, чем обычно.

— Я эту Франсуазу отлично знаю. Она мне вышивает подушки, я знала ее еще девчонкой. У них дома с голоду подыхали: отец пил беспросыпу, а мать корпела над шитьем где-то на фабрике.

— Ее зовут Франсуазой?

— Да, и у нее был любовник, морской офицер, он жил в Рю-де-ла-Репюблик, над ювелиром.

— Знаю, это Милле, родственник Курье.

— По-моему, молодому человеку должно быть стыдно сейчас же после смерти дяди водить к себе женщин, да еще такого сорта, как эта девушка. Я не допускаю, чтобы можно было так скоро позабыть умерших; лучше бы хозяйничал у себя на фермах.

Мадам Фессар дрожит; ее голос, сначала плаксивый, зазвенел, окреп. Она не может забыть, как Франсуаза, белокурая, высокая, стройная Франсуаза, равнодушно отказалась от автомобильной прогулки. Не может забыть эту девушку, которая гроша за душой не имеет, а нос задирает.

«Потаскуха!» — думает она. Лицо у нее из красного становится багровым.

— Дядя пришел в отчаяние от поведения племянника. Это и толкнуло его на самоубийство.

Кухарка возвращается. Корзина полна молодой моркови, хвосты которой задевают за притолоку.

Обе женщины продолжают разговор вполголоса; почти касаются друг друга лбами. Их связывает шепот. Два имени в дыхании двух уст: Франсуаза, Сардер.

На одном стуле грузные дряблые телеса; на другом их уравновешивает клубок взбудораженных нервов. Неподвижный стол. Телеса тянутся к нервам; нервы — к дряблым телесам; амальгама.

Старуха Мари на кухне не сняла с огня кастрюлю с кипящей водой. Она туга на ухо; слышит только: «Передайте привет мужу, Леони». «А, значит, эта вертушка ушла», — думает кухарка.

Лес подступает к самой изгороди, ко входу, охраняемому двумя березовыми бревнами. Ежевика переплетается с терновником, на опушке растет папоротник, а дальше, в ложбинке, дубы величественно воздевают руки, презирая своих соседей, словно вельможи, раздающие милостыню. У них тень более правильная, чем причудливая тень берез, легкомысленных и недолговечных. Но хозяева леса — буки; над всем господствует их буйная листва: над дубами и над березами. С выгона, где коровы щиплют весеннюю траву, не видно их светло-зеленых, почти серых стволов. Вся долина, до высоких сосен на склоне, — море листьев, где бушуют волны зелени всех оттенков.