Рене Блек - Крысы

Только каменные церкви царят над черепицей, штукатуркой и деревом. Жизнь притулилась у отвратительных, нездоровых домов, у церквей, променявших бога на золото. Ее мечты каплями дождя падали! в водосточные трубы; образы ее грез, в которые она вкладывала всю свою надежду, всю веру в любовь, скользили по кровельным желобам, когда сумерки окутывали крыши и мансарды.

В данный момент она не мечтает, не создает себе образов — здесь просто стоит женщина, на минутку оторвавшаяся от иголки и разноцветных шелков, чтобы заглянуть в себя.

Она молча разговаривает с собой, словно шепчет молитву, словно рассказывает сказку.

На лоб набегают легкие морщины, на губах гримаска, которую можно принять за гримаску каприза.

Любовь, Жак.

Жак никогда не клялся ей в верности. Он ничего не обещал и не стеснял ее свободы. Но его жадная нежность тяжела для нее, существа хрупкого; по временам у нее словно захватывает дыхание. Вот только что, когда эта злая женщина прямо в лицо бросила ей оскорбление, она готова была задушить ее, чтобы спасти свою любовь. Ей так бы хотелось защитить, заслонить свою любовь, и принять на себя удары; но по временам она чувствует, что слишком слаба для борьбы; ей хотелось бы уснуть, забыть все, даже свою любовь, даже коммивояжера, неказистого на вид, брак с которым показался ей на минуту возможным, ничтожного коммивояжера, который еще ниже гнет спину, когда получает от довольных им хозяев новогодний подарок.

Она вспоминает, что в декабре прошлого года… но ей стыдно за свою слабость.

Она играет наперстком, отходит от окна, снова берется за русскую рубаху, садится. Раньше чем приняться за работу, она поднимает глаза.

Герань осыпалась, верно, она задела лепестки, когда опиралась на подоконник. Потом кровь приливает ей к лицу, ноздри раздуваются, она закипает гневом, — ей вспомнились слова Леони Фессар, которые только теперь она вполне осмыслила.

— Жак — убийца… подлецы!

Слова прозвучали в комнате. Она пробует вдеть нитку, не может, — слишком велик ее гнев.

В конторе нотариуса Персона темно, так как окон нет. Свет падает через форточки в потолке, которые не открываются, и этот свет, еще значительно ослабленный тенью соседних зданий, освещает затылки клерков, склонившихся над делами.

Жак сидит на стуле, предложенном ему клерком, место которого ближе других к клиентам, ожидающим очереди у обитой войлоком двери в кабинет, где мосье Персон помогает советом, подписывает акты, устраивает торговые сделки. Жарко, душно в комнате, уставленной по стенам папками с делами, на которых даты, обозначающие год, идут все возрастая, и указывают на процветание конторы, основанной в 1820 году. Десять клерков, нанизывающие ровным почерком черные: буквы на гербовую бумагу, окутаны запахом пыли, немытого пола, шерстяной материи, пропитанной потом.

Жак только что сел, он еще слегка запыхался от быстрой ходьбы. Ему не хочется слишком долго дожидаться, так как у него свидание с Франсуазой. Но до него еще шесть человек, не считая того, что в кабинете.

Он оглядывает комнату.

Фермер, от костюма которого пахнет нафталином, склоняется к жене, у которой на макушке черная шляпка, приколотая двумя солидными булавками с блестящими головками. Торжественная праздничная одежда соответствует торжественности четы, тупо ожидающей своей очереди. Дело касается наследства, оставшегося от тещи. В день похорон они повздорили с мошенником старшим братом, который желал оставить за собой первостатейное пастбище да еще за дешевую цену. Теперь они хотят продать пастбище при содействии мосье Перрона. Морщинистые губы закрыты плотно, так же, как их совместный кошелек, и разжимаются только время от времени для обмена последними соображениями. На месте выпавших зубов красные десны; темно-коричневые корешки одиноко торчат во рту. Жак не выносит этих морщинистых лиц, отмеченных единой страстью, этих хитрых взглядов; он слишком близко знает упорство крестьян, которое склоняется только перед мозолистыми руками, отсчитывающими кредитки. Он знает этих люден, которые гнут пустые головы и усталые спины перед богами, сулящими им выгоды: перед префектом, депутатом. Иногда они смеются над ними и не доверяют им, но они их боятся.

Супруги привстают, когда открывается обитая дверь и появляется улыбающийся нотариус. Он улыбается сдержанной обдуманной улыбкой; улыбается как раз так, как полагается, и сейчас же снова делает строгое лицо, как и подобает человеку, который заваривает и расхлебывает серьезные дела, и несмотря на ужасные, хлопоты, неизбежные при самой солидной конторе в округе, сохраняет любезный вид.

— Я к вашим услугам, мосье и мадам Мюло.

Чета фермеров встает, пожимает руку законнику. Нотариус дарит более тонкой улыбкой старую даму, которая с нетерпением постукивает каблуками об пол. Сквозь открытую дверь видно бюро в стиле Ампир, коврик, бумаги, несгораемый шкаф, на стене — картины эпохи Луи-Филиппа.

Нотариус Персон пухлый, шестидесятилетний человек, заплывший жиром, лысый, багровый, важный; он одет в черную пару и играет массивной золотой цепочкой, подаренной ему невестой еще в те времена, когда он был простым клерком и мечтал о собственной нотариальной конторе.

Поклонившись Жаку с холодной вежливостью, он затворяет за собой дверь.

Теперь ожидающих — четверо: рабочий, старая дама, дремлющий рантье и Жак. Рабочий, сидящий около Жака, обращается к нему.

— Ишь ведь, как долго; в этой лавочке не жалеют времени на обсуждение дел.

— Да, очень долго…

— Ваша правда, я уже год ожидаю введения в наследство после покойницы-жены…

— Уже год?

— Была у нас небольшая лавчонка, и вдруг жена возьми и умри; пришлось продать за гроши, — дело в том, что у нас детишки. Мне понадобились деньги, ребят пришлось отдать в деревню, а это стоит денег, а потом я работаю на текстильной фабрике, там из-за безработицы перешли на половинный день, так тут не очень-то раскутишься.

Старая дама с кислым и раздраженным видом оглядывает с ног до головы обоих мужчин, на морщинистом лице недовольство; должно быть, ее шокирует неуместный разговор. Что рабочий завидует имущим, это в порядке вещей, но другой собеседник, высокий молодой человек, у него право же вид барина, ну к лицу ли ему прислушиваться к этим жалобам? Близорукие глаза силятся восстановить черты, память работает над тем, чтобы ассоциировать фамилию с этим лицом. Вдруг старуха так и встрепенулась; да это племянник графа Сардера. Тогда чего же удивляться — этот молодой человек свихнулся, он революционер, бездельник, распутник.

Бабушка Эвелины Майе, тетка мадам Руссен, старательно поднимает шиншилловый воротник, словно боясь, как бы не забрызгал ее грязью разговор соседей. Привычным движением отводит она глаза и колючий нос, который только что обнюхивал счета кухарки, и замечает, что все десять клерков подняли головы, ибо раздается громкий голос рабочего: