Рене Блек - Крысы

Он чувствует словно ожог в груди, боль усиливается при каждом биении сердца, никогда еще не тосковал он так страстно но живому теплу тела.

Франсуаза не произнесет тех слов, которые должны были бы уведомить Жака о посещении мадам Фессар; ее парализует его мрачное настроение, она стиснула зубы и старается победить свой страх, от которого уже не может укрыться на плече у Жака. Кровь стучит в висках, но внешне ее занимает лишь движение иглы с зеленой ниткой. Только рот ее говорит о невозможности ласки. И в то же время у нее такое ощущение, словно грудь у нее сейчас ссохнется. Ей страшно, как бы не прорвалось наружу горе, которое она сдерживает, собрав всю свою гордость.

Одно ласковое слово, и она в слезах упадет на колени, прильнет к груди Жака, она не будет противиться, если он подымет ее, как беспомощную девочку, которой она и была в течение нескольких недель, когда любовник радостно и нежно ласкал ее лоб, затылок, зябкую грудь. Стоит ей только протянуть руку и коснуться его лица, и Жак отдастся своему чувству, забудет раздражение, которое, словно врагов, восстанавливает их друг против друга.

Но слова ласки, слова, которого она ждет, слова, которого жаждет со всей силой любви, приютившейся у нее в груди под чуть-чуть открытой блузкой, этого слова Жак не может произнести. Он встает, отпихивает плетеный стул, который налетает на черный манекен. Ее молчание, ее белокурая голова, упрямо склоненная над куском материи, терзают его болью, глухой яростью. А кругом приводящее в отчаяние молчание теплого летнего дня; циркулярная пила уже перестала сопеть, и только иногда пискнет воробей на крыше напротив.

Надо нарушить молчание. Он задыхается в тесной комнатке. Под его ожесточением кроется усталость от повседневной борьбы. Нет, он не подчинится плохому настроению своенравной девочки, он просит у нее непосредственности, той непосредственности, с которой она принимает наслаждение, он требует и теперь.

— Ты похожа на манекен от дамского портного.

Он отчеканивает слова.

Франсуаза не двинулась, только лицо покраснело.

— Почему ты капризничаешь? Почему не хочешь дать мне то, за чем я пришел к тебе? То, что ты можешь мне дать.

Девушка роняет иглу; игла повисает на нитке над табуретом. Она понимает всю дерзость этих слов и в то же время все отчаяние, заключенное в его жестокой просьбе. Ей хотелось бы не отвечать, просто взять в обе руки голову Жака и тихо-тихо отыскать его губы, но руки и ноги у нее словно отнялись. И равнодушным голосом, резко прозвучавшим среди писка воробьев, она произносит:

— Что же, если тебе не нравится…

Словно хлыстом ударили Жака. Он подходит к Франсуазе, кладет руки на спинку кресла, опирается на него.

Отпускает кресло.

— Тебе надоело?..

— Но ведь ты же сам…

— Я, нет. Это так просто…

— Бери меня такою, как я есть.

Она смотрит на него. На глаза навертываются слезы, которые она сдерживает, щеки втягиваются, и, несмотря на печаль в глазах, лицо у нее жесткое.

— Или все, или ничего; итак, мне остается только уйти.

— Как тебе угодно.

Он встряхивает головой, думает — не схватить ли Франсуазу, не сжать ли ее до боли, не покрыть ли поцелуями ее лицо. Застенчивость удерживает его. Мужское самолюбие не позволяет покориться. И он выпаливает:

— Мне остается только уйти.

— Поступай, как знаешь… ты уходишь по собственной воле.

И снова молчание.

Жаку больно; теперь это уже не ожог, но ожоги, которые блуждающими огоньками трепещут у него в глазах, в висках, в сердце.

Он не может остаться.

Герань стала совсем красной, — солнце падает на нее сбоку. Циновка цепляется за ноги.

— Прощай,

— Прощай.

Он стоит в комнате, он колеблется; видит Франсуазу, ее неподвижное напряженное лицо, руки, упавшие на колени.

Как слепой, идет он к двери, открывает ее, закрывает и в темноте чувствует на глазах слезы.

Вернуться уже нельзя, — дверь заперта.

Краска еще не просохла, стены широкого коридора, выходящего на улицу, блестят. В подъезд проходит мужчина, входит женщина, нетвердо ступая маленькими атласными туфельками на высоких каблуках; расстается парочка, снова становится отдельными мужчиной и женщиной, их поглощает вертящаяся дверь в конце коридора.

Сквозь стекло падает электрический свет, хотя еще только пять часов; сентябрьский вечер.

В «Отеле-дю-Сюд» по воскресеньям возобновились танцевальные вечера. Конец каникул.

— И Жак тоже входит в просторный вестибюль. Уже неделю напрасно гоняется он за сном. Тело пыталось слиться с простынями, забыть о собственном существовании. Но Жака преследовал образ Франсуазы. Его больной мозг, измученный воспоминанием о глупой размолвке, казалось, защищался от неясных, мутных образов; тиканье часов на столе вырастало» звон соборного колокола в день всех святых. В продолжение нескольких секунд он слышал только биение собственного пульса, но лицо Франсуазы сейчас же снова возникало за закрытыми веками.

И по нескольку раз на день проходил он под окнами Франсуазы. Войти он не мог; было бы малодушием подчиниться приказу ее прихотливого нрава. Ему казалось, что за порогом ресторана он обретет частицу своей любви, задушенной в тот вечер. А любовь у него была живая, более живая, чем он мог ожидать, когда увлекся ее ласковым лицом, которое вознаграждало его за упорную борьбу с кредиторами старого графа.

Вечера он проводил, прижавшись лбом к стеклу или сидя за столом, заваленным бумагами, тетрадями, счетами, описью богатства, ныне утраченного.

Уже несколько месяцев Жак продает земли, дома, старый особняк, ценные бумаги, лежащие в банках. С долгами старого графа он расплатится. Самому не останется ничего.

К тому же завтра ему предстоит навсегда расстаться с сардеровским домом и впервые переночевать в каморке под крышей одного из домов около набережной. Но он надеялся отпраздновать первые дни независимости вместе с Франсуазой.

Он оборачивается на шум шагов.

Его окликает Шара идо, закутанный в осеннее пальто.

— Здравствуй, Сардер, как дела?

— Спасибо, хорошо.

— Пришел потанцевать?

— Нет, просто подышать немного здешним воздухом.

— Ну, так идем.

Глаза на выкате освещают широкое лицо, где, словно капелька молока, затерялся белый носик. Жак чувствует какую-то поддержку, Шарандо хороший товарищ, никогда он не злословит, хотя и пересказывает добродушно городские сплетни.

Дверь-вертушка выбрасывает их в круглую залу, где происходят танцы.

Жак останавливается в промежутке между дверью и первым рядом стульев. Шарандо исчезает в соседней комнате, где около узкой буфетной стойки толпятся молодые люди из «лучшего общества».

Вокруг всего зала расставлены столы, сияющий паркет поджидает танцоров.