Рене Блек - Крысы

Он стоит около столов.

Фраки лакеев выделяются на темно-красных обоях, и как раз в этот момент слуга, исполняющий в доме обязанности шофера и лакея, задевает курчавой головой тарелку, висящую на стене. Адвокат трепещет; в нем проснулась скаредность коллекционера, и он быстро проскальзывает за открытый буфет, снимает старинную тарелку и убирает ее в горку. Он возвращается к мадам Руссен, которая вполголоса делает наставления сыну, в то время как шофер-лакей, с легким презрением к своим белым перчаткам молча садится около «добавочного» лакея.

— Главное, Филипп, не забывай танцевать с Симоной Верже, — у нее очень обидчивая мать и, ты сам знаешь, любит посплетничать.

— Хорошо, мамочка.

Филипп сегодня весел, очень весел. Барышням он с хвастливым видом будет рассказывать анекдоты для некурящих, за ужином выпьет несколько бокалов шампанского, что придаст ему смелости, и во время танцев он сильней прижмет к себе Эвелину Майе; он сорвет поцелуй у молоденькой мадмуазель Сотрейль, она, бедняжка, никому не может отказать в поцелуе. А послезавтра, послезавтра он отправится за город в автомобиле вместе с Клер, с служанкой из пивной. Пока отец делится с матерью радужными надеждами на предстоящий вечер, он смакует все подробности будущей прогулки и падения этой тяжеловесной, несговорчивой, но такой аппетитной девушки. И самоуверенный, в благодушном настроении, предвкушая скорое удовлетворение желания, спокойствие, которое на этот раз не будет нарушено глупою сентиментальностью, он говорит родителям:

— Я пойду поговорить с Леони.

— В вестибюле все в порядке.

— Я не затем, а спросить ее, fie знает ли она, как живется Сардеру; говорят, он ищет службу.

Мосье Руссен оборачивается к сыну, засовывает большие пальцы в проймы смокинга, задирает подбородок и говорит так, словно произносит защитительную речь:

— Мы получили немало анонимных писем об этом субъекте; произвели даже некоторое расследование, не давшее никаких определенных результатов; во всяком случае его репутация в нашем городе подмочена, и ему нельзя здесь оставаться.

— Было расследование? Вероятно, по поводу смерти старого графа?

— Да, самоубийство весьма загадочно. Письма он не оставил. Обычно же самоубийцы стремятся оправдать свой поступок.

— В самом деле странно.

Филипп резко отчеканивает слова; мать тонким голосом заявляет: «Отсутствие религиозного воспитания, отсутствие послушания католической церкви создает ненормальных людей». Молодой человек подымается на ступеньку, проходит под люстрой, скользит по паркету, подходит к роялю, за который усаживается талер, и обращается к скрипачу-итальянцу, на карие южные глаза которого свесились длинные волосы, пока он натирал смычок канифолью:

— Играйте, главным образом, модные танцы.

— Хорошо, мосье, — говорит пианист и берет аккорд, словно аккомпанируя своему певучему говору.

Филипп выходит из зала; он перегибается через перила.

Леони, сухопарая фигурка которой словно вделана и радиатор, опирается на стол, покрытый ковром и смахивающий на стол тайной вечери на старинной картине. Сын ее стоит перед лестницей, прислонясь к колонке, которую возглавляет стеклянный шар. Он спокойно слушает мать, переставшую шепелявить с тех пор, как ей вставили искусственную челюсть. Филипп слышит:

— Ну, не была я права, когда помешала твоему браку с этой девушкой, у которой за душой — ни гроша. Я говорила тебе, что и поведения она неважного; мадам Бике вчера как раз видела, как какой-то мужчина хотел поцеловать ее в воротах у столяра. Ну, и жизнь же она ведет. Но ты внял голосу рассудка и впоследствии будешь мне за это благодарен.

— Я знаю, что ты была права.

— Ты только подумай, до чего доводят подобные женщины; за примером недалеко ходить: Сардер и эта дрянь — Франсуаза, нищенствуют. Подохнет, и никто о ней не пожалеет, этакая недотрога!

Тон ее, вначале бывший спокойным, слегка назидательным, теперь делается резким.

— А Сардер, от него всего можно ожидать, пожалуй, уже выгнал ее. Никто не знает, где он.

Звенит звонок, затихает, потом звенит опять.

Анри Фессар быстро становится за стол. Леони выпрямляется, замолкает и поворачивает выключатель. Горничная в белом переднике, от которого кажется еще краснее ее рыжеволосая голова крестьянки, смущаясь, как девочка, еще не постигшая премудрости службы «в хорошем доме», выходит из кухни.

Брызнувший свет заливает спину Филиппа, быстро скрывающегося за дверью. Он проходит под люстрой, которая как раз в этот момент вся загорается.

У обоих музыкантов землистый цвет лица; скрипач, с салфеточкой на плече, ищет ноту «ля». Пианист пробует проиграть несколько тактов танго. Филипп подходит к мосье Руссену, который застегивает смокинг и старается высвободить шею из крахмального воротничка.

Мадам Руссен откидывает в сторону шлейф и выставляет напоказ все три подбородка. Шелк скрипит под золотой цепочкой. Филипп становится по правую руку матери. Мадам Руссен стоит между обоими мужчинами, выставив вперед ногу, она приготовилась: пусть прибывший гость входит. Сын поглаживает манишку, золотые запонки, которые получил в подарок в день совершеннолетня. Семья Руссенов — нечто единое. Они залиты светом. Сзади, словно телохранители — оба лакея, вытянувшие по швам руки в белых перчатках.

Внизу двое гостей снимают пальто в вестибюле.

Один говорит:

— Дядя рассказывал вчера, что к нему приходил племянник графа Сардера просить места; он, разумеется, отказал. После всего, что о нем говорят…

— И правильно поступил, — отвечает другой.

Жак облокачивается на подоконник. Парк уступами спускается к долине. Кажется, что тисы преграждают путь подстриженным буксовым бордюрам и лужайкам, которые вдали сливаются с желтеющими листьями. Долина — вакханалия листьев, блеклых, красных; только дубы сохраняют Свою летнюю окраску. Долина кажется неровной, волнистой материей, окрашенной в желтый, красный, зеленый цвета, и октябрьские туманы заволакивают ее зарождающуюся позолоту; она соединяется с пастбищами, которые пологими склонами поднимаются к деревьям, собравшимся в рощицу. Яблони, цепляющиеся за склоны холмов, словно выбегают друг за дружкой из лесу. Но легкий клубящийся туман, легкая испарина земли, за день пригретой теплым солнцем, предвещает холодные ночи.

Земля в ознобе, ей не хватает сил, чтобы стряхнуть с себя сырость, и подымающиеся до верхушек деревьев испарения сливаются с сумерками, осторожно пробирающимися по рядам яблонь и неровным пятнам рощиц. Туман сливается с мраком, серая тьма завладела деревьями, травой, и нет уже больше оврагов, склонов, холмов. Только вдали мутнеет белая полоска дороги,