Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

После ужина Сун–шэн с сыном сели у входа, наслаждаясь вечерней прохладой. Ша–мэй осталась в комнате и рассеянно переставляла вещи с места на место. После возвращения из больницы ей хотелось побыть одной. Так пусто было у нее на душе и в то же время тревожно.

— Посиди с нами, Ша–мэй! — раздался голос Сун–шэна. — Погода отличная! I

— Мама, иди к нам! — крикнул А–хэй.

Ша–мэй поняла, что отказываться неловко, вытерла руки, вышла из дому и села рядом с мужем и сыном.

Вечер и в самом деле выдался прекрасный. Небо все было в отблесках заката: темно–красных, почти пурпурных, и бледно–лиловых. Река, похожая на багровую ленту, причудливо извивалась между темными берегами. Вода блестела и искрилась, готовая вот–вот вспыхнуть. Возле верфи виднелись рабочие с полотенцами, перекинутыми через плечо. Они возвращались домой.

Но вот они скрылись из виду и отмель снова погрузилась в безмолвие, нарушаемое лишь криками птиц, слетавшимися на ночь к хлопковым деревьям. Зато на ближнем берегу царило оживление. Жители вышли из своих хижин подышать свежим воздухом. Некоторые вынесли низенькие столы, собираясь ужинать. Возле реки с шумом гонялись друг за другом ребятишки.

Все вокруг гудело от голосов, оживленных споров, веселого смеха. В этом бурлящем мире одна Ша–мэй, казалось, испытывала одиночество и тоску. Ее настроение постепенно передалось Сун–шэну. Он хотел многое ей сказать, но не решался, видя, что жена не в духе. Маленький А–хэй, присев на корточки, что–то чертил веткой на влажной глине.

Краски вечерней зари постепенно тускнели и блекли. Со стороны верфи подползала темнота. Она поглотила кусты на берегу и двинулась дальше — на поселок.

Ша–мэй взглянула на мужа. Как странно. Ведь она по–прежнему любит этого человека с честным лицом, на котором лежит печать пережитых страданий. Любит за доброту и отзывчивость. Она вспомнила, как А–дай принес страшную новость. После этого она почти каждый день оплакивала погибшего мужа, руки хотела себя наложить. И вот он вернулся, здоровый и невредимый. Казалось, ей сейчас только радоваться, а радости нет. Вместо радости горе и стыд и опять слезы.

Незаметно все вокруг погрузилось во мрак. Из мрака доносилось тихое журчанье реки и еще какие–то едва слышные звуки — не то обрывки разговора, не то приглушенные стоны. Яркие фонари освещали бежавшие по мосту автобусы, легковые машины, педикебы. Севернее моста небо засветилось огнями, вспыхнувшими в парке увеселений, куда по случаю субботнего праздника толпами валил народ.

— Пойдем в парк! — неожиданно предложил Сун–шэн.

Ша–мэй не сразу поняла смысл сказанного, она словно пробудилась от тяжелого сна. Сун–шэн повторил:

— Пойдем в парк!

— Что–то не хочется… — ответила Ша–мэй, смущенно улыбаясь.

— Почему? — Сун–шэн огорчился. — Я так давно вернулся, а мы с тобой еще никуда не ходили.

— Голова разболелась, — солгала Ша–мэй.

А–хэй, слышавший разговор родителей, схватил мать за край кофты и стал просить повести его в парк. Он не хотел упускать такую прекрасную возможность.

Тогда Ша–мэй сказала:

— Своди его в парк, Сун–шэн! А я останусь дома. Мне правда что–то нездоровится.

Сун–шэн надел ботинки А–дая, взял сына на руки и направился к двери.

И тут в голове Ша–мэй пронеслось: если ее не будет рядом, несмышленый мальчишка еще что–нибудь сболтнет, произойдет беда. Нет, ей никак нельзя оставаться, надо идти вместе с ними.

— Погоди, Сун–шэн. Я тоже пойду, мне вроде бы полегчало!

Они долго гуляли по парку и вернулись домой около одиннадцати. Устали и сразу легли в постель. Сун–шэн мгновенно уснул как убитый, а она по–прежнему лежала без сна. Вот пробили на городской башне часы двенадцать ударов. Потом пробило час, наконец, обессиленная, Ша–мэй уснула.

Ее разбудил громкий стук в дверь. Женщина торопливо вскочила с постели, ощупью нашла лампу, зажгла.

— Кого там несет среди ночи? — сонным голосом спросил Сун–шэн, протирая глаза.

Ша–мэй ничего не ответила. Дрожа от холода и предчувствия беды, она с лампой в руках пошла открывать дверь. На пороге, освещенный луной, стоял полицейский.

— Здесь живет Ша–мэй? — спросил он по–малайски.

— Это… это я!

— Я из больницы… Ваш муж скончался!

— А–дай… Он умер?.. — едва слышно проговорила она.

— Умер! — твердо ответил полицейский с убежденностью человека, всегда знающего, что говорит. — Совсем недавно, часов в десять вечера.

— Эй, что случилось? — Из дома вышел Сун–шэн. — Кто умер?

— А–дай умер! — Ша–мэй заплакала. — Бедный А–дай!

Малаец, покачав головой, пошел прочь.

— А–дай? — повторил муж. В его памяти всплыл облик старого приятеля. — А разве он в Сингапуре? Почему ты мне ничего не сказала?

Ша–мэй в изнеможении опустилась на стул.

— Сун–шэн! Я… я очень виновата перед тобой!

Под одной крышей живут два человека, живут и страдают.

Три дня прошло после похорон А–дая, и за все это время Сун–шэн не обмолвился с женой ни единым словом. Но на похоронах был, правда, шел в самом конце печальной процессии. Вернувшись с кладбища, он сел в углу и молча сидел весь день, уставившись в одну а точку. В его черных, казалось, еще больше потемневших глазах вспыхивали искорки гнева и обиды. Он не мог разговаривать с женщиной, которая опозорила его, даже смотреть на нее не мог. Несколько раз к нему подбегал А–хэй. Заглядывая в глаза, ждал, когда отец приласкает, но тут же убегал прочь, напуганный взглядом отца или резким жестом его руки, и забивался в угол.

Сестра Ша–мэй, желая разрядить обстановку, попыталась помирить супругов.

— Эй, будет вам дуться! Вы оба не виноваты. — Она вздохом посмотрела сначала на Ша–мэй, потом на Сун–шэна. — Сун–шэн… ты…

Сун–шэн неожиданно встал, хлопнул дверью и исчез. Женщины обменялись тревожными взглядами.

— Ша–мэй! Посмотри, куда он пошел. Нехорошо ему сейчас быть одному.

Ша–мэй побежала к двери и выглянула наружу. Сун–шэн, низко опустив голову, медленно брел по берегу. Потом подошел к самой воде и сел возле дикой сливы.

Сестра ушла, а Ша–мэй, вернувшись в дом, долго сидела застыв, словно оцепенела.

Она тоже молчала все эти дни, хотя жестоко страдала. Несколько раз, правда, она порывалась заговорить с мужем, но, встретив его мрачный взгляд, так и не решилась рта раскрыть. Почему он не устроил скандал сразу, когда она открылась ему. Уж лучше бы он ее побил, забрал вещи и ушел. Ей наверняка было бы легче, чем сейчас.

С трудом прожив день, она встречала другой, а тяжесть, лежавшая на душе, все увеличивалась.

Ночь. Над черной рекой холодно блестит полукруг южного месяца. Отмель объята мертвой тишиной, лишь изредка нарушаемой пронзительным кваканьем лягушек в прибрежной траве. Вот тихо отворилась дверь хижины и на пороге появилась женщина. Нетвердой походкой она устремилась к реке. Остановилась на берегу и обратила к луне мертвенно–бледное, искаженное страданьем лицо. Закусив губу, словно от боли, она ступила в воду босой ногой. Вода показалась ей холодной, почти ледяной. Женщину охватила дрожь, и она остановилась. Вдруг до ее слуха донесся плач ребенка. Наверное, сын проснулся и зовет сейчас свою маму. Она прислушалась.