Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Ша–мэй разрыдалась.

Все последующие дни Ша–мэй не покидали тревога и страх. Ведь рано или поздно Сун–шэн узнает о ее связи с А–даем. Ша–мэй, правда, предприняла некоторые меры предосторожности, но случилось непредвиденное и в то же время неизбежное.

Постреленок А–хэй помнил запрет матери и молчал об отце, лежавшем в больнице. Постепенно он привык к новому дяде, который неожиданно появился в их доме и почему–то тоже назвался его отцом, и скоро сам стал звать его папой. Накануне, когда Ша–мэй пришла после уроков домой, мальчуган, заливаясь веселым смехом, появился в черных ботинках А–дая, которые он извлек из какого–то угла и напялил на маленькие ножки. Выбежавшая из кухни мать хотела было увести ребенка, но было поздно. Сун–шэн увидел злосчастные ботинки и, взяв их в руки, принялся вертеть, очень внимательно рассматривая.

— Совсем новые… — Он с недоумением взглянул жену.

Ша–мэй похолодела. Лицо ее покрылось бледностью.

— Это… это, наверное, туфли жильца, который до нас снимал комнату… — запинаясь, сказала она.

Муж вытер с ботинок пыль и поставил их на пол, собираясь примерить.

— Ловко! — довольно засмеялся он, сунув ноги в ботинки. — Как раз в пору. Мои совсем прохудились, буду эти носить, чтобы не покупать новых. — Ты уж прости меня, — сказал муж со вздохом, помрачнев. — Вернулся я с чужбины нищим, даже пары приличных ботинок нет.. Эх! Знала бы ты, какая у меня была жизнь!

Он замолчал. Перед глазами извилистой лентой побежала бирманская дорога, петлявшая среди суровых и диких гор. Некоторое время он, бывший матрос, которого судьба забросила в Китай, работал шофером в одной транспортной части. Немало пришлось ему поездить по этой дороге, зато он заработал целую кучу американских долларов. Только все они пошли прахом. Он потратил их на одну девчонку — дочь мелкого гоминьдановского офицера. Но после войны бессовестная потаскушка его бросила, убежала с каким–то крупным чиновником. Ему потом рассказывали, будто она улетела на самолете в Шанхай…

Охваченный безрадостными воспоминаниями, он украдкой взглянул на жену. Нет! Он не станет ей ничего рассказывать. Что было, то было!

— Я знаю! Только и нам досталось! Проклятая война! Она не только принесла разрушения, она искалечила всю нашу, жизнь! — возбужденно проговорила Ша–мэй. Стараясь отвлечь внимание мужа от ботинок, она стала рассказывать ему о тяжких временах японской оккупации, о голоде на острове в те годы, когда фунт риса стоил больше сотни оккупационных банкнот, и даже за такие деньги его нельзя было достать. Приходилось довольствоваться маниокой и картофелем, но и за ними стояли длиннющие очереди. На улицах валялись умершие от голода, их некому было убрать. Над ними носились тучи мух, в нос бил сладковатый запах тления. А сколько людей погибло от штыков и пуль оккупантов! Всех не перечесть.

Да, если бы не эта проклятая война, Ша–мэй никогда не попала бы в такое положение.

Унесенная воспоминаниями в тяжелое прошлое, она замолчала, глядя куда–то в пространство широко открытыми глазами.

На днях во время уроков с ней произошло то же самое. Перед ней на столе лежал учебник, из которого она должна была читать ученикам. Но она забыла о нем — забыла обо всем, думая лишь о своей судьбе. Из оцепенения ее вывел голос одного из учеников: «Учительница! Учительница!»

В последнее время директриса как–то странно смотрит на нее. Неужели старая дева пронюхала о том, что у нее два мужа? Вряд ли она теперь захочет оставить Ша–мэй в школе!

В поселке, где они жили, на нее поглядывали с неизменным любопытством. Соседи, обладавшие каким–то обостренным нюхом и особой страстью мутить воду, уже заметили, что в ее доме появился какой–то мужчина. Всякий раз, как Ша–мэй шла по улице, за спиной у нее раздавалось шушуканье, сопровождаемое смешком и оживленной жестикуляцией. Но вряд ли стоило винить в этом людей. Она сама виновата, обманула мужа и сына…

Ночами Ша–мэй почти не спала, лежала в постели, вперив взгляд в черную мглу. Рядом раздавалось мерное дыханье Сун–шэна, заглушаемое лишь шумом гулявшего по крыше ночного ветра да плеском воды. Не раз ей приходила в голову мысль поговорить с мужем начистоту, выложить ему все, как есть, вместо того чтобы лгать и терзаться угрызеньями совести.

Она посоветовалась с сестрой, но та ее отговорила.

— Пойми, я больше так не могу! Я не выдержу такой жизни! — вскричала Ша–мэй, судорожно сжимая руки.

Но сестра, словно бы не заметив этого, спросила, как поживает больной.

— А–дай заболел гриппом, два дня у него был сильный жар. Но сейчас ему лучше, да и кашляет он поменьше.

Мысль об А–дае снова вселила в душу Ша–мэй тревогу. Сестра посмотрела на ее искаженное страданием лицо и вздохнула. Она хотела сказать, что А–дай вряд ли поправится, что жить ему осталось совсем немного. Прямо из больницы его можно будет увезти на кладбище Бирюзовой Горы — Бишаньтин, и тогда Сун–шэн ни о чем не узнает. Но ничего этого она не сказала, не решилась сказать, только с укоризной подумала: «Эх ты, Ша–мэй! Всегда была такой сообразительной! Неужели тебе в голову не пришла такая простая мысль?» Сестра снова вздохнула.

Не успел скрыться за дверью белоснежный халат медицинской сестры, как А–дай, полулежавший на больничной койке, крепко сжал своей исхудавшей рукой запястье Ша–мэй. Его глухой голос то и дело прерывался кашлем и хрипами. За два последних дня щеки его еще больше ввалились, нездоровый румянец на скулах стал еще ярче, видимо, от возбуждения. Глаза лихорадочно блестели.

— Знаешь, состояние у меня значительно лучше… Если так дальше пойдет, я, может быть, выпишусь к Новому году… Вот тогда… — А–дай закашлялся и, немного помолчав, продолжал: — …тогда первое, что мы сделаем, — переедем в другое место. Здесь жить невозможно. Везде кучи мусора, грязная жижа… Вода в реке черная словно деготь, зловонная. Сам воздух кажется напоенным отравой. К тому же в будущем году нашему А–хэю пора учиться, а поблизости нет ни одной приличной школы. Та, где работаешь ты, никуда не годится!

Больной говорил, устремив взгляд на голубевшее за прямоугольником окна безоблачное небо. Он мечтал об их будущей счастливой жизни.

Ша–мэй отвела глаза, боясь посмотреть больному в лицо, на котором блуждала мечтательная улыбка.

К горлу подступил комок. На глаза выступили слезы, которые Ша–мэй быстро вытерла тыльной стороной ладони.

Неожиданно А–дай повернул голову и заметил, что Глаза ее покраснели.

— Ты плачешь, Ша–мэй? — с тревогой в голосе спросил он.

— Ну что ты! — успокоила она его и через силу улыбнулась. — Просто соринка попала в глаз.