Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Едва я опустился на стул, как разлетелось вдребезги оконное стекло, и это лишило нас последних остатков самообладания. Подавшись вперед, директор с хриплым воплем заколотил кулаками по столу. Я зашел за его кресло и подобрал брошенный в окно камень: небольшой такой, безобидный с виду голыш. Я даже удивился: и как им выбили стекло?

— Необходимо это пресечь! — закричал директор, все больше и больше багровея. — Вызовите полицию! Я вам приказываю!

У меня не было ни малейшего представления о том, как это делается. Я снял телефонную трубку и набрал номер, который нередко видел в кинообъявлениях а по которому, как мне казалось, надо звонить в полицию.

Мгновенно — чуть ли не до того, как я набрал последнюю цифру — в трубке зазвучал скрипучий мужской голос. Я дал адрес колледжа.

— Выезжаем немедленно, — ответили мне.

— Спасибо.

— Там у вас взрывчатые вещества?

— Взрывчатые? Нет. Не думаю.

— Древесина? Бензин? Что–нибудь легко воспламеняющееся?

— Ничего такого у нас нет.

— Так у вас горит или нет? — В голосе зазвучало сомнение.

— Да нет же. Пока нет. У нас нечто… Ну, что–то вроде гхерао.

— Наше дело тушить пожары. А гхерао не по вашей части. Вы бы позвонили в полицию.

И на другом конце провода положили трубку. На сей раз я взял телефонную книгу и позвонил в Главное полицейское управление. Там мне дали номер нашего полицейского участка. Трубку снял начальник участка. Я рассказал ему, что у нас происходит.

— Это гхерао, — добавил я в заключение, надеясь, что само слово окажет на него магическое действие. Но оно не произвело на начальника участка ни малейшего впечатления.

— Так вы говорите, это студенты?

— Ну да.

— В таком случае вряд ли мы сможем чем–нибудь вам помочь, — изрек он скептически. — Ладно, приеду, если уж вы так желаете.

Фраза эта меня удивила, но я поспешил подтвердить, что да, именно этого я желаю и буду ему признателен, если он приедет.

Часы мои показывали двадцать минут шестого. После полудня толпа то прибывала, то убывала — это напоминало график кривой, то достигающей пика, то устремляющейся вниз, и сейчас самописец, похоже, как раз находился в низшей точке. Но как знать, когда он снова пойдет вверх? Чиру с бутылкой лимонада в руке сидел, скрестив ноги, чуть поодаль от толпы студентов.

Парень постарше (может, он был из соседнего колледжа) взгромоздился на стул привратника. Как ни странно, мегафона они еще не раздобыли. Из–за того, что у них не было этого простейшего атрибута всякого мятежа, картина получалась странная: казалось, перед нами не противники из плоти, а персонажи из романа Кафки — безмолвно жестикулирующие жертвы и судья, который лишает их возможности защищаться и заранее обрек на смерть. На какой–то миг разделявшие нас пятьдесят ярдов стали как бы воплощением мучительно–безнадежной разобщенности разных поколений.

Шел седьмой час. Тени, прочертившие прямоугольник двора, уже начали удлиняться, когда наконец приехал начальник участка. Директор, который все это время просидел молча и лишь изредка что–то бормотал себе под нос, при его появлении поднялся.

Начальник был тощий, длинноволосый человек с усталым отсутствующим взглядом, еще молодой, но уже явно махнувший на свою жизнь рукою. Меня тронула благодарность, с которой встретил его директор. (Содержания нашего с ним телефонного разговора я старику не передал.)

Начальник бесстрастно слушал директора, который объяснял ему обстановку, то и дело приправляя свой рассказ собственной «жизненной философией», как он выражался. Он растолковывал начальнику участка, в чем беда нынешней молодежи и страны в целом. Уверял, что всю эту бучу подняли главари нескольких шаек — хулиганы они, а не студенты.

— Я рад, что вы приехали, — объявил он в заключение. — А теперь пойдем и заберем этих самых главарей.

Тут он вскочил с прытью, которой я никак не ожидал от него, но начальник участка остался сидеть.

— Ведь я уже говорил по телефону: в таком случае, как ваш, мы мало что можем сделать, — только и сказал он.

— То есть как это — мало что? — удивился директор.

— А нам, понимаете ли, дан приказ: когда в колледжах происходят внутренние беспорядки — не вмешиваться. Ведь это колледж, так?

— Вы хотите сказать, что они могут убить нас на ваших глазах, а вы и пальцем не шевельнете?

— Нет, я не это имел в виду.

— А что же?

— Я хотел сказать, мы можем разогнать их только в том случае, если они прибегнут к насилию или будут нарушать общественное спокойствие в округе.

— Вот, посмотрите, что они бросили мне в окно. — И директор сердито пододвинул полицейскому лежавший на столе голыш.

После некоторого раздумья начальник участка сказал:

— Ну, это же совсем небольшой камешек.

— Бога ради, а какой величины должен быть, по–вашему, камень? — вмешался я — не потому что разделял страхи директора, а потому что меня поразила эта полицейская логика.

Блюстителю порядка, видимо, не понравилось, что человек столь молодой и незначительный, как я, вдруг подал голос. Он нахмурился и, отвернувшись, стал угрюмо смотреть перед собою.

— Я прослежу, чтобы больше они камней не швыряли, — объявил он наконец и поднялся.

— Спасибо, — резко бросил я, не считая нужным скрывать от него свои чувства.

— Этого мало. Вы должны принять более решительные меры, — потребовал директор, — не сидеть же здесь всю ночь.

— Извините, но больше я ничего сделать не могу.

— Почему?

— Я только что объяснил вам.

— Но это объяснение недостаточно убедительное.

Тут начальник участка рассвирепел:

— Хорошо, тогда вот вам достаточно убедительное объяснение: если я этому сброду хотя бы пальцем погрожу, с полдесятка политиков обрушатся на меня и добьются, чтобы меня перевели куда–нибудь в захолустье. Надеюсь, это объяснение вас убедит.

Он повернулся и вышел. И снова мы остались наедине с тенями, ужасом и струями горячего воздуха, которые все так же гнал на нас с потолка вентилятор, безучастный к разыгрывавшейся под ним трагедии.

До нашего слуха донесся рев толпы — это начальник участка вышел за ворота колледжа и встал там в сгущающихся сумерках. За ревом вновь последовало монотонное скандирование. Оно казалось еще более заунывным оттого, что мы понимали: последняя наша карта бита. Не могу сказать, чтобы меня тревожила собственная участь. Во–первых, я знал, что гнев толпы направлен не на меня. Во–вторых, был уверен, что в любую минуту смогу прорваться сквозь выставленный студентами заслон, да еще при этом кое–кому разобью нос. Будет им гхерао! И, представив себе эту кровавую картину, мысленно расхохотался.

Нет, тревожился я за директора. Почему он молчит? Я чувствовал, что он на пределе сил, физических и душевных. И мне было не по себе оттого, что он весь обвис в кресле, что после ухода полицейского все время судорожно потирает грудь, словно ему дурно или больно. Директор стар, о чем говорить, но в полумраке апрельского вечера мне казалось, что он близок к обмороку. Людям молодым старики вообще кажутся более хрупкими, чем на самом деле, но вид этого старика мне явно не нравился.