Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Словно подтверждая основательность моих опасений, директор вдруг попросил:

— Чаттерджи, мне бы немного воды.

— Сейчас, принесу непременно. — И я по привычке шагнул к веранде.

Студенческая охрана заступила мне дорогу.

— Мне надо принести директору воды.

— Никак нельзя.

— Ему нехорошо.

— Ничего не поделаешь. Он сам виноват, что до этого дошло.

Кровь бросилась мне в голову. Дать бы этому долговязому в зубы, чтобы больше не смог ворочать языком, лукавым и ядовито–злобным. Я занес было кулак, но вовремя спохватился: если я его ударю, они бросятся на нас обоих; со мной–то ничего не случится, а вот с директором наверняка произойдет что–нибудь страшное. К тому же я вспомнил, что днем принес себе сюда стакан воды, и, кажется, не допил его. И в самом деле, там еще оставалось немного. Я протянул стакан Директору.

— Еще, Чаттерджи, — с трудом, выдохнул он, допив воду. — Умираю от жажды.

Я снова подошел к студентам, загородившим выход на веранду. Они смотрели во двор, где рядом с Чиру Панди стоял тот самый долговязый тонкогубый парень и что–то с ним обсуждал, причем вид у обоих был очень серьезный. Потом долговязый рысью примчался на веранду.

— Директору нужно дать попить, — сказал я, твердо решив на сей раз принести воду во что бы то ни стало, даже если для этого придется кого–нибудь из них убить.

— Вода ему будет, — объявил долговязый. — Но Чиру сам ее принесет.

Я помолчал: нет ли тут какого–нибудь подвоха? События того дня сделали меня подозрительным, хотя вообще качество это мне несвойственно. Впрочем, в чем тут может быть подвох? И я сказал:

— Ладно.

Вскоре пришел Чиру, неся стакан воды для директора, и, что было уж совсем неожиданно, бутылку лимонада для меня. Он опустился на стул против директора и, с наглым видом склонив голову набок, смотрел на него до тех пор, пока тот не допил воду.

— Чего вы хотите? — слабым голосом спросил директор, обращаясь к Чиру.

— Вы наши требования прочли, но в данный момент мы требуем, чтобы вы отдали доску.

— Это невозможно, — возразил директор уже несколько окрепшим голосом.

— Тогда я пошел, — объявил Чиру и встал.

— Не глупите, Чиру, — вмешался я. — Сядьте. — Я крепко взял его за руку и заставил снова опуститься на стул. Мысль моя лихорадочно работала: как найти выход из всей этой путаницы? Но прежде чем я успел сказать хоть слово, с того места, где сидел директор, послышался какой–то странный звук — казалось, в темноте сопит ребенок. Я решил, что директор хочет что–то сказать, и выжидательно промолчал.

— Вы совсем потеряли стыд, Чиру? — спросил он. — Совсем?

Он умолк, и снова послышалось какое–то сопение — видимо, это он так трудно, с присвистом, дышал. Чиру скрестил свои маленькие ноги, потом снова составил их рядом.

— Я стар, Чиру, очень стар. Старше вашего отца, а может быть, даже деда. А вы держите меня в заключении, словно какого–нибудь вора. Не хотите мне дать стакан воды. Мы в вашем возрасте делали многое, но чтобы отказать старику в стакане воды — такого не бывало. Мы выучились многому, но втаптывать в грязь седины своих отцов не научились.

— Я и не… — начал было Чиру, но директор движением руки заставил его замолчать.

Хотя за окном было еще светло, в комнате сгустились сумерки, и каждый из нас казался неясным силуэтом на фоне серых стен. Мы были словно совсем незнакомые люди, встретившиеся на чьих–то похоронах И не знающие, куда себя девать после того, как похоронная церемония закончилась. Директор умолк, ожидая, пока не выровняется дыхание. Признаться, слова его произвели на меня сильное впечатление, хотя речь его и не была такой связной, как может казаться тем, кто читает эти страницы.

— Я очень стар, Чиру. У меня слабое сердце, и шесть месяцев в году меня донимает астма, так что я не сплю по ночам. А когда засыпаю, меня мучат кошмары. Жена моя умерла. Когда она была жива, то по ночам растирала мне грудь теплым маслом; потрет — и я снова могу дышать. Но теперь ее больше нет, и я растираю себе грудь сам — уж как могу. Сейчас вам не понять, Чиру, каково это. Знаете ли вы, что такое бессонные ночи? А ведь когда–нибудь узнаете. Запомните: старость не минует никого. Рано или поздно все мы становимся старыми. — После короткой паузы, заполненной трудным сиплым дыханием, директор заговорил снова: — У меня есть сын, он не отвечает на мои письма. Моя невестка твердит, что он даже видеть меня не желает. И только потому, что я не отдал им десять тысяч рупий. Это все мое достояние, а они уверены, что денег у меня гораздо больше и я просто их куда–то запрятал. Думают, я лгу им. Иной раз проснусь ночью и спрашиваю себя: для чего я живу? Порой я думаю — лучше бы я ушел из жизни и все это осталось позади. Все эти годы меня держало одно: вера, что я нужен в колледже. Я думал, меня здесь уважают. Может, это было иллюзией. Так прошу вас, не лишайте меня этой иллюзии.

И он заплакал — беззвучно, обильными горькими слезами. В сером сумраке я увидел, как он достал платок — жалкий драный лоскуточек — и стал промокать лицо. Но слезы лились ручьем, и лоскутка не хватило, так что вскоре директор отложил его в сторону.

Мы с Чиру молча глядели друг на друга. Парень был явно смущен, хоть глаза его и не совсем утратили наглое выражение. Мы всё смотрели друг на друга, раздумывая, как же быть дальше. Теперь перед нами была уже не та проблема, которую мы собирались разрешить раньше, а совсем другая. Чиру встал, словно торопясь уйти от ответственности. Директор знаком велел ему сесть. Он явно хотел еще что–то сказать. Но что именно, он уже забыл, мысль его затерялась где–то в лабиринтах ослабевшего мозга. Казалось, старый паровозик не в силах взять подъем и понапрасну пыхтит, пытаясь его одолеть.

— Прошу вас, не разрушайте мой мир, — проговорил он, всхлипывая и снова теряя нить своей мысли. Прошло несколько минут. — В вашем возрасте меня засадили на пять лет лишь за то, что я требовал свободы — не только для себя, но и для вас, для вашего отца, для всех. Оттуда я и вышел с астмой; а потом два года жил на воде и горохе — совсем не было денег. Я рассказываю это не для того, чтобы покрасоваться перед вами, не для того, чтобы вас разжалобить. Просто мне хочется, чтобы вы знали, кто я и какой путь прошел. Миллионы людей трудились, как и я, не щадя сил, чтобы построить мир, в котором дети, вроде вас, росли бы свободными. Так не разрушайте же этот мир, Чиру. Прошу вас.

И он умолк — его душили рыдания. Чиру вскочил, бросился было к двери, но потом шагнул к пресловутой доске, вызвавшей столько споров, поднял ее без единого слова и растворился в обступившей нас темноте. Во дворе его встретили. ликующими воплями. Гхерао закончилось.

Я подождал, пока директор успокоится. Потом помог ему выйти из кабинета. Он постоял на веранде, устремив отсутствующий взгляд на опустевший прямоугольник двора. Затем мы вышли на улицу. На первом же перекрестке я остановил такси, довез его до дому и дождался, пока он ляжет в постель.