Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Муна Гуай ушел, обеими руками подхватив подол накинутой на плечи шубы. Я больше не могла сдерживаться и кинулась на шею Цэнгэлу, не скрывая своего счастья. По правде говоря, никогда прежде не проявляла я так открыто своих чувств к человеку, с которым были накрепко связаны и радости, и обиды моего сердца. Жизнь сурова, а раз так, думала я, надо принимать ее такой и стараться быть сдержанной. В нашем маленьком поселенье, где шесть человек топчут один клочок земли, дышат одним воздухом, зачем показывать другим, что у тебя на душе?

Цэнгэл пристально и даже с недоумением посмотрел на меня и наконец произнес:

— Что это с тобой? Как ребенок малый, ластишься.

Мне стало стыдно, даже щеки вспыхнули. Попыталась вспомнить, когда в последний раз в таком вот порыве дарила ему свою нежность и любовь, и не смогла. От равнодушия и холодного непонимания мужа радость моя сразу угасла, я вся как–то сжалась. Семейная жизнь наша показалась мне тусклой и однообразной. «Почему же не понимает он, что и у меня есть мечта?» — с горечью подумала я. Про себя я уже обвинила мужа в том, что нет у него отцовского чувства, что не интересуют его дети, что никого ему вообще по–настоящему не нужно. И сняла руки с его шеи. А Цэнгэл равнодушно взглянул на меня, потянулся всем телом и сказал:

— Спать пора, утром вставать рано.

Голос его показался мне таким далеким и невыразительным, словно шел не от него, а от холодных стен нашего домика.

— Не мешало бы протопить, люди в дом придут.

— Ничего, до утра тепла хватит.

— Стужа должна из их комнаты выйти. Ночью бы еще разок протопить.

— А дрова колотые есть?

— Есть… Ведь, говорят, ребенок у них, — сказала я почему–то с испугом.

— Ну и что?

— Ему холодно будет.

Я повязала платок, накинула шубу и подумала: «А ты спи себе».

Цэнгэл стал раздеваться.

— Разбери–ка сперва постель, а потом иди, — остановил он меня и опять потянулся, так что суставы хрустнули.

Не дело, когда жена забывает порядок и свои обязанности перед мужем. Есть люди, которые из мелкой ссоры раздувают большой скандал, и потом им только и остается, что разъехаться в разные стороны. Но Цэнгэл на меня пожаловаться не может. Да разве это труд — приготовить мужу обед да чашку чаю налить? Нет, долг каждой хорошей жены. Причина любой ссоры в доме — желание одного помыкать другим да пустое самолюбие. Моя мать прекрасно знала, что женщина должна в доме делать, и нас, дочерей, этой премудрости научила. Вот почему три года замужества прошли у меня спокойно и тихо. Если в семье любви не беречь, не уважать друг друга, мира не будет в доме.

Я разобрала постель. Цэнгэл уже из–под одеяла глухо так предостерег:

—Смотри осторожней с топором, палец не отхвати. Ночь все–таки.

Таинственным и красивым был заснеженный двор. Стоял туман, бесшумно валил густой снег, темные силуэты деревьев подступали вплотную. И вдруг я ощутила, как дорога мне наша бесхитростная жизнь в уртоне. От влажного снега пахло осенним айраком.

Когда я вернулась в дом, Цэнгэл спал так крепко, что бери его в охапку, тащи куда хочешь, и не проснется. Не знаю, чем объяснить — то ли радостью от приезда новых людей, то ли грустью, что подступила к сердцу в эту весеннюю ночь, — но только захотелось мне подшутить над Цэнгэлом. Вот бы вытащить его на двор дрова поколоть. Нравится мне, как он тяжелым топором колет сучковатые чурки.

Я стащила с него одеяло. Цэнгэл сел на кровати, смуглый от загара, и начал растерянно хлопать глазами.

— Что такое? — спросил он сердито.

— Медведь там!

— Кто–кто? Утро, что ли, уже? Пять часов?

— Там, за деревом, медведь притаился.

Цэнгэл кулаками протер глаза, и, вытаращив их, уставился на меня:

— Ружье доставай скорей! — а сам схватил шубу.

Я, делая вид. что ищу ружье, принялась распахивать шкафы, сундуки. Цэнгэл, с шумом наконец одевшись, накинулся на меня:

— Разве ружье в сундуке держат, дуреха? Вот оно!

Я бросилась к посудному шкафу, вытащила оттуда топор, которым мы рубили мясо, и протянула Цэнгэлу.

— На, держи!

— Я же говорю — ружье давай! — Цэнгэл оттолкнул меня, сорвал со стены ружье и выскочил на улицу.

Едва сдерживая смех, я крикнула ему вдогонку:

— А топор нужен?

— Нужен, тащи!

Я вышла во двор с топором в руках. Цэнгэл крался, как охотник, но снег под его сапогами предательски поскрипывал.

Дойдя до угла дома, он прошептал:

—Где медведь?

—Ты что, не видишь? Вон под тем высоким деревом сидит.

Цэнгэл пристально вглядывался в темноту.

— Темно тебе, что ли? Дай–ка мне ружье, я сама…

— Тише, не спугни. Сам все вижу.

Не успела я слова сказать, как грянул выстрел, раскатившийся эхом в тишине тайги. Снег с ветки упал мне за шиворот. От неожиданности я выронила топор. Цэнгэл ринулся к лесу. Я даже представить не могла, каким громким и грозным может быть выстрел в ночи. Эхо все еще катилось куда–то вдаль. В лесу треснул обломившийся сук. На двор выскочили перепуганные соседи. Муна Гуай с трясущейся челюстью только и сумел выговорить:

— Что такое, детки мои?

А Дэмбэрэл Гуай молча уставился на нас, не в силах вымолвить ни слова.

Из мрака появился запыхавшийся Цэнгэл и обругал меня:

— Не умеешь язык за зубами держать, вспугнула зверя своей болтовней.

Муна Гуай приблизился к Цэнгэлу с опаской, сторонясь ружья, и снова спросил:

— Что такое, сынок мой?

— Да медведь… Жаль, ушел, здоровый зверь.

— Прямо к дому подошел?

— Ну да, вон за тем деревом сидел. Поторопился я. Обрадовался, что добыча близко.

— А что, как зверю в когти угодил бы? Бесшабашный вы народ, молодежь, разве ночью так можно?

Я слушала этот разговор и казнилась — зачем подняла такой шум посреди ночи. Не думала я, что все так получится. Послышался шум тяжелого состава. Цэнгэл наконец заметил меня.

— А печку натопила?

Я подняла с земли топор и негромко ответила:

— Натопила. — Голос мой звучал испуганно и робко.

— Пойдем, хоть поспим немного. Только сон разогнали зря.

Поскрипывая сапогами, Цэнгэл направился в дом. Я пошла было следом, но спохватилась:

— Ты ступай, а мне дров нужно еще наколоть. Нечего в печь класть.

Я и в самом деле хотела запасти дров для приезжих. Цэнгэл у меня в общем–то спокойный, не злюка, но поворчать любит.

— Надо было засветло этим заниматься, не ночью. Кто же в темноте дрова колет?

— А ты ружье ей оставь. Вдруг медведь из лесу вернется да и задерет твою жену, — сказал кто–то.

Цэнгэл выхватил у меня из рук топор и зашагал к поленнице. На это я и надеялась про себя. Смотреть, как он орудует здоровенным топором, всегда было приятно, у меня даже гордость за мужа появлялась. Звон топора улетал далеко в лес, от чурки в разные стороны отскакивали белевшие по срезу полешки. Мне вдруг почему–то стало страшно — а что, как он ударит себе по пальцам? Хотя я знала о врожденной его сноровке в любой работе, но схватилась за топорище и сказала: