Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Кто же был этот таинственный обитатель третьего номера? Он носил фамилию Чжао — первую из «Ста фамилий» [16] «Сто фамилий» — список наиболее распространенных китайских фамилий, одно из учебных пособий в начальной школе. , и имя Цзы–юэ, которое означало «Мудрец сказал…». Такими словами начиналась книга «Изречения и беседы» [17] «Изречения и беседы» — книга, приписываемая Конфуцию и содержащая его беседы с учениками. .

Все в Мудреце соответствовало его имени и фамилии. Его нос был первым во всей Поднебесной: острый и крючковатый, словно клюв коршуна, но отнюдь не уродливый. Глаза как у собаки, всю жизнь сторожившей один и тот же дом. Губы полные и выпяченные вперед, словно пятачок у Благочестивого кабана [18] Благочестивый кабан — герой многих китайских легенд и знаменитого романа XVI в. «Путешествие на запад». См.: У Чэнэнь. Путешествие на запад. М., 1959 , ходившего на запад за буддийскими книгами. Нос, похожий на клюв коршуна, собачьи глаза, свиной пятачок и нежное человеческое сердце — все это вместе взятое делало Мудреца не только душой общества, но и душой самого мироздания!

Щедро наделенный природой, Чжао Цзы–юэ прекрасно разбирался буквально во всем. Его зимний халат, который он носил, не снимая с первых холодов до летней жары, был подбит самой длинношерстной и белоснежной овчиной. Ультрамодные туфли — ни для зимы, ни для лета — были сделаны в Японии из английской кожи, запах которой разносился далеко вокруг… Мудреца нельзя было ни с кем сравнить ни в морали, ни в учености, ни в умении говорить, да и не стоило этого делать! Объясняя свое презрение к дипломам и ученым степеням, Мудрец заявил:

— Если когда–нибудь я и пожелаю получить ученую степень, то не доктора философии или литературы. Я стану первым в мире доктором всеобщих наук!

Лишь двумя обстоятельствами Мудрец был не совсем доволен: тем, что жил в третьем, а не в первом номере, и тем, что в прошлом семестре обнаружил свое великолепное, исполненное глубокого смысла имя в самом конце экзаменационного списка. Однако (и это очень важно!) соседи называли его третий номер Дворцом с золотыми колокольчиками, значит, фактически он был первым. То же самое можно сказать и об имени, если читать список с конца. Мудрец удовлетворенно смотрел в зеркало, и печали его таяли, словно снежинки. Еще бы! Ведь, по существу, для них не было никаких оснований.

Оставалась, правда, еще одна неприятность, от которой избавиться было не так легко, как от двух первых: десять лет назад, когда Чжао Цзы–юэ исполнилось пятнадцать лет, его женили на девушке с бинтованными ножками. Во время медового месяца, опьяненный любовью, он сочинил целую сотню четверостиший об этих ножках — «золотых лотосах»; еще и сейчас на книжных лотках за каких–нибудь три медяка можно купить его сборник «Маленькие ножки». Но с тех пор вкусы переменились, и почти никто больше не восхищался «золотыми лотосами», напротив, все в один голос твердили, что бинтованные ноги безобразны, и Мудрец, всегда тонко чувствующий эпоху, тоже не остался глух к новым веяниям. Чем чаще он любовался фотографиями обнаженных западных красавиц, выставленных в фотовитринах, тем с большим раздражением думал о «маленьком вонючем крабе» (так он называл свою жену), живущем у него дома.

Чжао Цзы–юэ был истым ученым с помыслами, высокими, как небо, и безбрежными, как море, поэтому он хотел лишь наслаждаться подлинной красотой, найти смысл жизни и не исповедовал никакой религии, способной только одурманивать людей. Но с того дня, как Мудрец прозрел и увидел все недостатки собственной жены, он расстроился до такой степени, что перестал пренебрегать религией, дабы обрести душевное успокоение. Только он решил верить не в Будду, не в Конфуция, не в Маркса и не в священную девятихвостую лисицу даосов, а в безжалостного китайского сатану с непроницаемым, точно железо, лицом. Каждый раз после выпивки или игры в кости Мудрец чувствовал, что должен отдаться духовному совершенствованию и, простершись на полу, горячо молил:

— Почтительно прошу тебя послать хоть какого–нибудь беса, чтобы он призвал к тебе мою жалкую половину, а мне дал красавицу нового типа и позволил вкусить сладость истинной любви! Да здравствует сатана! Аминь!

Помолившись, Мудрец испытывал немалое облегчение, как будто душа его омылась в священном лотосовом пруду. Он прикрывал глаза, и ему казалось, будто ненавистная жена с маленькими ножками черной стрелой летит прямо в ад. Затем вокруг разливалось золотое сияние, на небе появлялись тысячи радуг, и с них плавно спускались бесчисленные феи нового образца. Становилось так радостно и светло, как бывает на лучших пекинских улицах, когда там зажигают стодвадцатисвечовые фонари. Сердце Мудреца начинало учащенно биться, кровь бурлила, и он в нетерпении восклицал: «Спускайтесь же скорее, скорее! Идите ко мне!» И очередная бутылка подогретой водки, приятно обжигая пухлые губы Мудреца, проникала в самые сокровенные тайники его души.

Бедный Мудрец!

Третья комната «Небесной террасы» почти всегда была местом собраний, так как одно имя Чжао Цзы–юэ притягивало к себе будто магнит. Кроме того, это была самая большая комната в пансионе.

Собрания в третьей комнате чем–то напоминали волнующийся на ветру лес: издали видишь только зеленое пятно, а подойдешь поближе, смотришь: стоят сосны, ясени, вязы, ивы — каждое дерево со своими особенностями. Так же и студентов в третьей комнате вполне можно было принять за дружную компанию, однако в общем шуме слышались противоречивые взгляды, различные интонации:

— Ты говоришь, вчера игра шла здорово! А почему одна костяшка на полу оказалась?..

Кто–то перебивал:

— Хозяину постоялого двора, когда он пел, не следовало растягивать слово «конь». Вот при жизни Тань Цзяо–тяня [19] Тань Цзяо–тянь — знаменитый актер пекинской музыкальной драмы на рубеже XIX–XX вв. …

— Оказывается, эта красотка порвала с Чжаном! — вступал в разговор третий, — По существу…

Четвертый спрашивал:

— Как вы думаете, на литфак мне пойти или на философский? Мои природные склонности…

Тут все набрасывались на четвертого и кричали:

— Не смей говорить об учебе!

Когда страсти накалялись, Мудрец спешно убирал чашки, тушечницы — словом, все, что могло сойти за оружие и свободно летать по комнате. Мудрец не был трусом и не боялся кровопролития, просто ему не хотелось платить за разбитую посуду.

Порой шли разговоры и о вещах немаловажных: о государстве, обществе, образовании. Молодые люди говорили очень серьезно и искренне, предлагали свои методы спасения страны, но, к несчастью, такие споры иногда кончались дракой. В этих случаях Мудрец жертвовал несколькими чашками. Чего не пожалеешь для общества и государства!