Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

— Старина У! — крикнул Мудрец, тут же забыв о Чжоу. — У тебя остались еще сигареты?

— Ну–ка, дай ему пинка! — крикнул У Дуаню Оуян, высунувшись из окна.

— Мне пинка? Смотри не сломай пальчики на своей белой ножке! — Мудрец возмутился было, но тут же захохотал. Вместе с ним рассмеялись остальные и сразу забыли все, о чем они только что рассуждали.

Небольшие часы иностранного образца пробили шесть, и Чжао Цзы–юэ мужественно открыл глаза. «Пора вставать, — подумал он. — Рано вставать полезно для здоровья. Неплохо бы к тому же прогуляться по парку: у старых кипарисов, наверное, отросли седые бороды, а красные стены надели белые воротнички. Есть чем полюбоваться!»

В комнате напротив скрипнула дверь. Мудрец, не вылезая из–под одеяла, крикнул:

— Старина Ли! Ты куда?

— Хочу пройтись по первому снегу, — ответил Ли Цзин–чунь.

— Подожди, вместе пойдем!

— Ладно, встретимся у входа в парк. А то снега совсем мало — растает, как только взойдет солнце.

— Но не у входа, а в маленькой беседке на берегу озера! — крикнул ему вдогонку Чжао Цзы–юэ.

Хлопнула входная дверь. Ли Цзин–чунь, видимо, ушел. Мудрецу еще больше захотелось погулять, и он решил подняться, сосчитав до трех:

— Раз, два… Погуляем… по снегу… — Перед его глазами поплыли белые круги, они все уменьшались и уменьшались. Сосны вдруг стали красными, снег зеленым, беседка серой…

Солнце, медленно поднимаясь, выглянуло из еще не рассеявшихся облаков, с крыш закапали звонкие капли. Вошел слуга Ли Шунь, чтобы затопить печурку, и прервал сладкий сон Мудреца.

— Который час, Ли Шунь?

— Девятый, господин.

— На дворе распогодилось? — Чжао Цзы–юэ не спешил высовываться из–под одеяла, где было так приятно и тепло, хотя и не очень хорошо пахло.

— Давно уже, господин! Солнце высоко…

— Ну вот, теперь придется гулять не по снегу, а по грязи! — огорченно пробормотал Мудрец. — Впрочем, сон тоже полезен для здоровья. Какой же нынче день? Четверг! Утром занятий нет, так что можно и подольше поспать.

— Горячие бататы! — раздался из окна оглушительный, словно удары гонга, голос Чуня Второго — в прошлом влиятельного человека, принадлежавшего к окаймленному синему знамени [21] Во время маньчжурской династии (1644–1911 гг.) правители Китая разделили свое военное и гражданское чиновничество на восемь знамен (армий). Одноцветные знамена считались главными, а окаймленные — второстепенными. Принадлежность к этим знаменам передавалась по наследству, как дворянское достоинство. , а теперь простого разносчика. Мудрец в отчаянии залез с головой под одеяло:

— У, мать твою, как будто обязательно надо орать! Сидел бы в такой холод дома и не мешал людям.

— Кашта–ны! С пылу с жару! — не унимался Чунь Второй, заполняя своим голосом всю комнату.

— Нет, не даст он мне уснуть! — разъярился Чжао Цзы–юэ. — Будь я проклят, если не вздую этого мерзавца!

Он вскочил, кое–как натянул штаны, накинул теплый халат и выбежал из дома.

— А, господин Чжао, мой бог богатства, — заулыбался Чунь Второй. — Окажите честь, отведайте каштанов, в самом деле отличные!

Его почтительный тон немного успокоил Мудреца. А Чунь продолжал:

— Подойдите поближе, господин, взгляните на бататы. Разве не чудо?

Мудрец милостиво кивнул и приблизился. Нежно–желтые бататы в котле, подернутые облачком серебристого пара, и в самом деле были очень аппетитны.

— Сколько стоит тот, что в самой серединке? — спросил Мудрец, облизнувшись и глотнув слюну.

— Неужели я стану с вами торговаться! Любой берите, который на вас смотрит! — Речь Чуня была слаще самих бататов. Если бы уличные разносчики делились на просто торгующих и мастеров своего дела, Чунь, без сомнения, принадлежал бы к мастерам.

Не выдержав, Чжао Цзы–юэ довольно усмехнулся. Чунь понял Мудреца без слов, подхватил двумя ножами высочайше утвержденный батат, положил его на тарелочку и аккуратно разрезал на шесть ломтиков. Потом неторопливо, но делая вид, будто торопится, зачерпнул деревянной ложкой соус, полил все шесть ломтиков и почтительно, обеими руками, преподнес тарелочку Мудрецу. Тот, окончательно смягчившись, присел на корточки прямо у котла и начал есть. Напротив уселась дрожащая от вожделения черно–белая собачка. Сморщив нос и глотая слюну, она глядела на Мудреца во все глаза, надеясь, что ей достанутся объедки или хотя бы шелуха от батата.

— Смотри, снег выпал, а не холодно! — сказал Мудрец.

— И то правда, господин! — поддакнул Чунь Второй. — Помяните мое слово, раз снег выпал уже в октябре, следующий год будет урожайным. Даже бедняки смогут полакомиться белой лапшой!

— Но ведь снега выпало совсем мало.

— Да, маловато, господин, маловато. Пожалуй, и вершка не будет!

Мудрец искоса поглядел на разносчика, потом на батат, который был уже почти съеден, и вдруг плюнул:

— Тьфу! Ведь я же не прополоскал рот! Это негигиенично! Тьфу, тьфу!

— Что вы, господин! Батат лечит от всех болезней, стоит его съесть, и никаких полосканий не нужно! — всполошился Чунь, опасаясь, как бы из–за преступного нарушения правил гигиены он не лишился нескольких медяков.

— Чепуха! Так я тебе и поверил!

Чжао Цзы–юэ в сердцах швырнул тарелочку на землю. Чунь Второй и черно–белая собачка разом бросились к ней, но собачка вместо остатков батата получила лишь пинок. Мудрец пошел в дом, приказал Ли Шуню вынести торговцу гривенник и подумал: «А батат действительно был вкусным!»

Ли Цзин–чунь учился на философском факультете университета Прославленной справедливости. Из–за выпуклого лба и худого лица он выглядел тщедушным, но взгляд его глаз был живым и очень твердым. Невысокий, слегка сутуловатый, он почти никогда не расставался со своим простым синим халатом и темно–синей суконной курткой, которые еще больше делали его похожим на аскета. Одни обитатели «Небесной террасы» уважали его, другие относились к нему с завистью и даже с ненавистью, но он неизменно был мягок и вежлив со всеми.

— Что же ты не пришел в парк, старина Чжао? — спросил он, возвратившись с прогулки и заглядывая к Мудрецу.

— Заходи, дорогой Ли! Я сам себя ругаю: проспал все на свете! — сокрушенно говорил Чжао Цзы–юэ, зачем–то пожелавший изобразить страшное раскаяние.

— Ничего, в следующий раз сходим!

Ли Цзин–чунь вошел, придвинул стул к печурке и сел.

— Послушай, — не то иронически, не то заискивающе улыбнулся Мудрец, — почему ты вчера не пришел на собрание?

— А зачем? Я ведь всегда говорю только резкости. К тому же заранее было ясно, что вы решите бить преподавателей, а я никак не могу согласиться с этим!

— Правда? Ну ладно, тогда послушай, как я читаю по–английски, мне как раз нужно кое–что повторить. — Мудрец, сам не зная почему, робел перед Ли Цзин–чунем. Обычно он вообще не думал об учебе, по при Ли Цзин–чуне изображал из себя настоящего книжного червя. Взяв со стола учебник и солидно откашлявшись, Мудрец начал: — A boy, a peach… — Он снова откашлялся и задумчиво «перевел»: — Одна всеобщая любовь, один съеденный зад [22] Чжао Цзы–юэ подставляет на место английских слов первые попавшиеся, но сходно звучащие китайские иероглифы, и получается бессмыслица. !