Арчибальд Кронин - Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы (сборник)

Возможно, ослаблению пылких чувств способствовали и перемены, произошедшие в матери, – она по-прежнему относилась ко мне с нежностью, но стала гораздо сдержаннее. Хотя эти перемены начались исподволь после смерти отца, ее пребывание в монастыре заметно сказалось на ней. Она стала более серьезной и строгой и, что поразительно, в целом более религиозной. В былые годы в Арденкейпле она ходила в церковь по воскресеньям скорее по инерции, как бы лишь потому, что так принято, и исключительно ради моего отца. Теперь каждое утро она вставала в шесть часов и, прежде чем приступить к работе, шла на мессу, начинавшуюся в семь, ежедневно причащаясь с истовым благочестием. Без сомнения, монастырские порядки повлияли на нее. Однако ее характер изменился под воздействием более глубоких и фундаментальных причин. Отчужденная от своей семьи, притом что теперь наши связи с Кэрроллами были окончательно разорваны, она, вероятно, чувствовала себя абсолютно одинокой, вынужденной из-за стечения несчастливых обстоятельств в единственном числе противостоять миру. Тем не менее настроения печали, которые позже станут превалировать в ней, обретя в итоге статус вечной меланхолии, на данный момент еще не заявили о себе. Она знала, как ей повезло, что она получила должность от корпорации, и особенно радовалась новой работе, которая состояла главным образом в том, чтобы заниматься инспекцией и реабилитацией детей из трущоб, больных рахитом. В Уинтоне число недоедающих, инфицированных, искалеченных детей, страдающих от этого заболевания, вызвало национальный скандал.

Хотя она никак этого не показывала, я не мог не заметить, что больше всего мать беспокоилась обо мне. Что же, черт побери, со мной произошло? Из-за своего безумного эссе я потерял пусть небольшой, но все-таки шанс получить стипендию Эллисона и поступить в университет. О том, чтобы в возрасте шестнадцати лет возвращаться в школу-интернат, не могло быть и речи, а если бы я и вернулся, как можно было рассчитывать на то, что моя мать еще два года будет содержать меня без каких-либо обнадеживающих перспектив по окончании школы? Какое дерьмо я сотворил из своей жизни! Мое будущее было покрыто тьмой.

На лестнице снаружи прозвучали шаги, и я услышал, как в двери повернулся ключ. Мать вошла на кухню: темно-синие пальто и юбка, а также аккуратная соломенная шляпка с голубым значком «Уинтон корпорейшн» – все это было ее новой служебной формой. Она улыбнулась и воскликнула:

– Ой, Лоуренс, ты приготовил ужин!

– Кажется, сосиски что надо. И с тостами я постарался.

Мой ответ, похоже, понравился ей.

– Как я и люблю.

Она вошла в ванную комнату, и я услышал, как она вытряхивает одежду над пустой ванной – обычная процедура, чтобы избавиться от блох, без которых не обходились ее ежедневные паломничества к несчастным детям.

Пока она переодевалась, я пошел в гостиную, чтобы прибрать кровать. Сложив покрывало, я увидел за окном Пина, который нередко приходил в этот час, дабы попытаться развлечь меня, – он направлялся к нашему парадному. Он закончил свою «Летопись Арденкейпла», но, увы, похоже, ни один издатель не захотел выпустить книгу, и вскоре Пин вернется в деревню, чтобы прожить остаток своих дней на скудную пенсию. Закончив складывать одеяло, я отметил, что снизу по-прежнему доносится резкое стаккато железяки Пина, и увидел, что он вышагивает там взад-вперед с явно возбужденным и нерешительным видом. Меня это озадачило. Однако я тут же догадался о причине его нежелания подняться. Для меня это не было неожиданностью и ничуть не огорчило. Теперь я стану сочувствовать Пину, разочаровавшемуся во мне, – это ли не знак моего выздоровления? Я вошел на кухню:

– Внизу мистер Рэнкин. Позвать его?

– Конечно, Лоуренс… только сначала сделай еще тостов.

Я положил в тостер еще два куска хлеба. Когда я вернулся к окну, Пина внизу не было. Он явно решил уйти. Я лишь успел увидеть, как он поворачивал за угол. И все же десять минут спустя, когда мы сели ужинать, раздался звонок в дверь, и, спросив, кто там, я открыл – это, опять же неким мистическим образом, был Пин.

– Лоуренс, – сказал он с порога, – я ждал твою матушку и у входа, и на трамвайной остановке, но она, кажется, очень задерживается.

– Она здесь, – сказал я. – Она вернулась раньше.

Мои слова несколько смутили его. Действительно, когда он вошел на кухню, где было гораздо светлее, я увидел, что он, против обыкновения, взволнован. Словно пытаясь найти объяснение своему состоянию, он сказал:

– По лестнице уже трудней подниматься, чем раньше.

– Присаживайтесь, – сказала мать. – Угощайтесь вместе с нами.

– Нет, спасибо.

– Тогда позвольте предложить вам чашку чая.

– Нет, нет… спасибо, вы так добры.

Он сел и взял чашку, которую мать протянула ему. Его рука слегка дрожала, так что чай чуть пролился в блюдце, но сам Пин обрел некоторую уверенность. Он пристально посмотрел на меня:

– Как ты себя чувствуешь сегодня, Лоуренс?

– Намного лучше, сэр, – сказал я, чуть не добавив при этом: «и вполне готов к вашим плохим новостям».

– Отлично… отлично, – сказал он.

Его привычка повторять слова внезапно вызвала у меня раздражение. Я точно знал, что он собирается сказать, и я хотел, чтобы он, черт возьми, не тянул. Я сказал:

– Если у вас есть какая-то информация, я вполне могу ее принять.

Он вздохнул с облегчением:

– В таком случае продолжу. Вообще-то, сначала я хотел поговорить с твоей матушкой. Чтобы узнать, не поможет ли это твоему выздоровлению. Но теперь готов признаться, что я только что из университета и, как ты догадался, результаты эссе на стипендию Эллисона известны. – Он медленно пил чай и продолжал ровным голосом, не глядя на меня: – Ты помнишь характер задания – апология королевы Марии, и могу тебя заверить, что большинство кандидатов лезли из кожи вон, чтобы подсластить мед. Они не заметили хитрости в вопросе – в словах «насколько это возможно», и, Бог свидетель, я сам не заметил. Они попали в ловушку и практически канонизировали королеву, и, когда жюри, состоящее из двух священников-пресвитерианцев и профессора богословия по имени Нокс, объявило результаты, все так и обмерли. – Он засипел, оттого что напряг голос, и ему пришлось жадно глотать чай. – Однако каким-то образом, чего никто не мог предсказать, нашелся один кандидат, который, не в силах привести каких-либо доказательств в защиту королевы, был вынужден осудить ее самым решительным образом. Я понимаю, что члены жюри восприняли его эссе с огромным удовлетворением, как оправдание их собственных убеждений и как сочинение, достойное высшей оценки. Они единогласно дали ему стипендию Эллисона. – Я начал чувствовать что-то необычное. На лице матери застыло странное, напряженное выражение, а Пин тем временем продолжал: – Лоуренс, должно быть, кто-то наверху присматривает за дураками, особенно если это юные дураки с какими-то способностями.