Александр Аннин - Бабушка [журнальный вариант]

Но вот настал юбилейный и, как тогда думали, переломный в строительстве коммунизма 1970 год, и много чего переменилось в тот год в нашем двадцать восьмом квартале по улице КурлыМурлы. Я, шестилетний, слонялся по двору да вдоль дороги, подмечал эти перемены с детской наблюдательностью. Сначала не стало сразу всего семейства Лаптевых, одним махом: после долголетнего ожидания таки дали им квартиру около кинотеатра «Экран», в том самом доме, где по стене шла надпись: «Отечество славлю, которое есть, но трижды — которое будет! В.В. Маяковский». И теперь Лаптевы покидали нас, отправлялись к неведомым, но конечно же захватывающим приключениям.

Исчезла глава семейства — угрюмая, с недобрым взглядом старуха тетя Клаша, зимой и летом стоявшая в валенках и душегрейке возле своей калитки и пугавшая нас, окрестную детвору, суковатой палкой… Исчез ее серый в полосочку, разъевшийся кот Барсик, которого тетя Клаша в приступе обожания терзала и трепала со словами: «Ах ты, Барса-Барса…» Не стало ее сына, дяди Коли, с его мотороллером (я так и звал его про себя — «дядя Коля на мотороле»), с ним — жены его, тети Тани, их вечно поддатого сына Юрки, его жены Любы, их деток-младенцев… Переселение Лаптевых свершилось к великой радости тети Раи и огорчению дяди Вити, ибо дядя Коля напоследок напоил его, да, видно, не похмелил.

И с того дня что-то всколыхнулось на нашей КурлыМурлы, пришли в движение неведомые доселе шестеренки, а за ними — целые механизмы перемен… Свершались давние мечты. Глядя на злобно-веселые хлопоты Лаптевых — с ядреными прибаутками чуть ли не на весь квартал и треском ломающейся мебели («стронули диван-то, он и посыпался!»), глядя на этих новых людей, еще вчера таких же, как все, а уже сегодня — счастливых, обретших вожделенную квартиру со всеми удобствами и даже с балконом, слушая их задорный, со звонкими матюгами прощальный гвалт, другие наши соседи — стариковская чета Мазиных, что справа от бабушки, наконец-то решились: меняем дом на квартиру в микрорайоне! И очень быстро нашлось для них приятное во всех смыслах предложение…

Мне нравилось бывать с бабушкой у стариков Мазиных (сейчас, по прошествии почти полувека, я вспоминаю этих добродушных, каких-то старорежимных супругов и прихожу к выводу, что не такими уж и старыми они были, лет по шестьдесят обоим, хоть и звали Михал Антоныча Мазина «Дед Мазай», а ее — «Мазаиха»). Дед Мазай ходил по дому в толстом цветастом халате до пят, на седовласой, вихрастой голове его вечно торчал ночной колпак со свисающей кисточкой. Дебелым лицом своим он сильно смахивал на дедушку Крылова, который взял да написал кучу басен про зверей, чтобы теперь взрослые мучили мальчиков и девочек, заставляя долдонить эти самые басни наизусть.

У Мазиных была изящная дореволюционная чайная посуда, кусковой прозрачный сахар они кололи щипчиками, а на стенах висели старинные картины и фотографии родных «упокойников».

И вот Мазины той весной поменяли свой «убористый», как говорила бабушка, то есть компактный и ладный, синенький домик, на двухкомнатную квартиру в микрорайоне (это заветное — «квартира в микрорайоне!» — произносилось на Курлы-Мурлы с благоговейным придыханием). Потому что квартира в микрорайоне — это совершенно другая жизнь, в которой нет забот и хлопот, где вода сама течет из крана — повернул вентиль — и вот она, сколько хочешь! Где одинаково тепло во всякое время года — хоть в стужу, хоть в слякоть — и от пола не веет могилой… Где газовая плита с духовкой, в которой еда сама готовится, знай только накладывай ее на сковородку или в кастрюлю. Вот это жизнь! Пришел домой — и все, отмучился-отстрелялся, читай себе книжки или футбол смотри по телевизору.

Как можно променять квартиру в микрорайоне, да еще двухкомнатную, да в доме с лифтом, с продуктовым магазином на первом этаже, с автобусной остановкой под окном… Как можно по своей охотке променять все это благолепие на деревянный домик из проеденных жучком бревен, с крохотным участком, над которым высился, правда, огромный развесистый каштан — единственное неоспоримое достоинство, делавшее приземистую мазинскую избу очень даже неплохим приобретением (с моей, понятное дело, точки зрения).

Но — променяли какие-то любители забот и хлопот. Кто ж это такие, скажите на милость? Кого принесло к нам из микрорайона?

Да вот они — Князевы, задорные, сильные люди с душой нараспашку, не приставучие, не занудные — то есть, по тогдашнему курлымурловскому выражению, не «наянистые». Они сразу со всеми в округе перезнакомились, всем приглянулись: неугомонные тетя Света с дядей Сережей и двое их сыновей — Пашка и Ленька, один — на четыре, другой на два года меня старше. Братья Князевы уже ходили в школу, во второй и четвертый класс, и были в моих глазах людьми, много чего повидавшими и испытавшими в их такой длинной, бесконечно длинней моей, уже почти взрослой жизни.

— Ты зачем же, Сережа, квартиру-то отдал? — допытывалась у нового соседа бабушка. — Там ведь газ, вода, удобства…

— Я, баб Оль, все эти удобства сам в дом проведу, ёмэ, вот этими вот руками, бесплатно, и заживем мы лучше, чем в микрорайоне, — хвастался дядя Сережа, накапывая бабушке водки по случаю новоселья. — Давай выпьем, баб Оль, помянем всех погибших на войне…

Выпимши, дядя Сережа то и дело вставлял «ёмэ», к этому быстро притерпелись и уже не считали это самое «ёмэ» за что-то неприличное. Ну, привык человек, чего уж теперь, его не переделаешь.

Бабушка мотала головой при виде водки, но отказаться помянуть не могла. Бормоча в свое оправдание: «Старые кости хоть погрею», — она, зажмурившись, как перед прыжком в воду, опрокидывала в рот свою воробьиную дозу… А бабушкин рот, прямо скажем, радовал глаз: ровные ряды чуть желтоватых, крепких зубов — на зависть молодухам! Бабушка выговаривала завистникам: «Я всю жизнь квашеную капусту ем, а вы не хотите, вам не по нраву она, вот зубы и не держатся».

Едва отдышавшись от наперстка водки, бабушка сипела: «И померших от голода помянем, Сережа». И все жевала черный хлеб, решительно отказываясь от еще одной рюмки.

Пить егорьевское общественное мнение безоговорочно дозволяло только мужикам, причем женатым да после второго ребенка. Таких никто, кроме их собственных жен, не корил. Прилюдно стыдили разве что молодых парней, не хлебнувших еще семейной жизни да в хомут двойного-тройного отцовства не впрягшихся, а «заместо этого» привыкавших к вину. О бабах, старухах и девках речь вообще не шла: если увидели тебя пьяную, ты — «сволочь последняя». Дело в том, что в Егорьевске слово «сволочь» в те годы еще употреблялось в его прямом, исконном смысле: это в стельку пьяное человеческое существо, которое сердобольным людям приходится сволакивать с дороги, чтобы лошади не затоптали.