Александр Аннин - Бабушка [журнальный вариант]

Вовсе даже не были они пьяные — ну, по сравнению с соседскими дядей Сережей и дядей Витей, а также с дядей Риголетой из дома наискосок и направо от нас, через дорогу. Дада, прозвище у этого юркого, изломанного и длиннорукого мужичка было именно такое — Риголета. Я спросил как-то тетю Свету Князеву: «Теть Свет, а почему вы все его зовете Риголетой?» — «Потому что он горбатый, а все горбатые — риголеты».

Ни разу не видел я дядю Володю таким качающимся и падающим, как Риголету, дядю Сережу Князева или дядю Витю, но с работы почему-то уволили не их, а дядю Володю. Сначала плачущая тетя Фаина, забегавшая к своей крестной (а крестной ее была тетя Лида), «жалилась», что дядю Володю перевели в завучи, потом — в простые учителя математики, потом и вовсе заставили уйти. «Почему, бабушка? — допытывался я. — Вон дядю Витю из хозчасти не выгоняют из-за водки, а дядю Володю уволили. И дядю Риголету с фабрики обувной не выгоняют». «Потому что им можно пить водку, а дяде Володе — нельзя, — объясняла бабушка. — Он в школе работает, да еще и начальником, хоть и беспартейный».

Они сидели потом у бабушки в избе, дядя Володя и дядя Леша, пили водку и закусывали принесенными с собой помидорами (уже похолодало, в саду не больно посидишь, замерзнешь на лавочке). На этот раз — много пили, долго. Я ползал в их ногах, дудел паровозом, садился на колени то к одному, то к другому.

— Зачем ты со мной так, Алексей? — рыдал дядя Володя, голова его моталась в пьяных слезах из стороны в сторону. — То в завучи, ну — ладно, хрен с ним, потом в учителя, а теперь уволил. Мы же с тобой войну прошли…

— А што я могу? Што? Скажи! — кипятился дядя Леша. — На тебя в горком каждый раз пишут! Што я могу? А? Мне приказали, ты же фронтовик, понимать должен, приказ есть приказ!

Потом уволили из больших начальников (завгороно!) и дядю Лешу, и они снова пили водку у бабушки. Оба плакали. Я так любил в тот момент и дядю Володю, и дядю Лешу…

Как-то дядя Володя пришел к бабушке почти что трезвый (пивка только выпил, Оля, в «Ветерке»), принес почему-то майонез в стеклянной баночке… Сказал, что все-таки устроился на работу в ПТУ, а дядю Лешу Батогова опять взяли в большие начальники — куда-то в исполком, потому что он «партейный». Бабушка радовалась за дядю Володю, хвалила его. А потом сказала, помявшись:

— Ты бы, Володь, когда трезвый будешь, взял бы моего Саньку с собой на мотоцикле за грибами, а? В коляску бы посадил…

Даже мне было заметно, что дядя Володя обижается на бабушкины слова: «Когда трезвый будешь». Он еще не поставил на себе крест, не докатился, как говорили про горьких и безнадежных пьяниц. Он еще чаял выкарабкаться…

И дядя Володя не умер от водки, как очень многие — как дядя Леша, например. Вместо него умерла тетя Фаина, жена дяди Володи. От рака желудка умерла. И перед самой смертью взяла с дяди Володи честное слово, что больше он никогда не будет пить. Ничего и нисколько. Он, рыдая у ее постели, обещал. Дядя Володя не любил пускать слова на ветер, и я запомнил его по шутливому присловью, которое он говорил мне своим баском: «Да брось болтатьто».

Свое обещание дядя Володя сдержал — больше не притронулся к рюмке вплоть до своей кончины. Почти что двадцать лет прожил в трезвости, безо всяких «зашивок», «кодировок» или сообществ анонимных алкоголиков.

Просто он дал умирающей жене честное слово. Вот и все.

Мама, папа и Катя уезжали на новое жительство дождливым июльским днем, и мы все вместе шли на автобусную станцию. Идти было недалеко: наш квартал, потом следующий, потом — еще один, и вот на угловом доме табличка: «Улица Л.Шмидта». Через годы только я узнал, что «Л» — это не Леонид какой-нибудь, а «лейтенант».

И — налево, к оживленной и шумной Советской улице, не доходя которой ютился маленький зал ожидания с квадратными колоннами, а возле него, прямо на обочине, — два-три громоздких автобуса с надписями: «ОреховоЗуево», «Коломна», «Радовицкий Мох». Был всегда, всякий раз, как ни придешь на станцию, еще один — пузатый и округлый автобус, который я называл «говорящим», на переднем стекле у него была табличка: «Бронницы», и автобус, отправляясь в путь, долго буронил: бронь-бронь-бронь.

А еще напротив станции была гостиница без названия, просто черная надпись на зеленой вывеске: «Гостиница». На избитом ногами крылечке стояли двое мужчин, с начальственным видом, в костюмах, и курили. Мне наша гостиница представлялась обиталищем сказочных существ, чертогом небожителей — хотя, возможно, я и не знал тогда этих слов. Мама как-то раз подробно объяснила мне, что у нас в советской стране жить в гостинице имеет право далеко не каждый человек, а только очень немногие. Их называют «командированные», у них есть специальная бумага, и только она, бумага эта, дает право поселиться в гостинице.

— А если ты придешь, тебя пустят в гостиницу? — спрашивал я. — Ты же заместитель редактора газеты.

— Меня, Саша, и подавно не пустят, — говорила мама как о чем-то само собой разумеющемся. — Я ведь в городе живу, я местная. А гостиница селит только тех, кто издалека.

— Из Москвы?

— Не обязательно из Москвы, откуда угодно. Но только не из Егорьевска. И только по специальному удостоверению.

Катя предвкушала новую жизнь, у нее впереди были приключения: поездки в особенный, волшебный город с удивительным названием, которое взрослые произносили с восхищенным выдохом: «ВэДээН — хаа!» Потом — первый раз в первый класс, и главное — у нее впереди была жизнь не где-нибудь, а в квартире!

До этого никто в нашей семье не жил в квартире, чтобы у тебя и батареи, и ванна, и теплый туалет зимою, и вода из под крана, хочешь — горячая, хочешь — холодная. Это представлялось неким совершенно иным образом существования, иной разновидностью бытия. Как где-нибудь за границей, при капитализме, в общем.

Папа с мамой сначала жили в общежитии на Ленинских горах, когда учились в МГУ, потом, уже после распределения в Вологду — в бараке, где у нас были две проходные комнаты, и в спальне мамы и папы стоял умывальник, как в стихах про Мойдодыра — латунный бидон с носиком, по которому надо долбить снизу вверх, а под ним — деревянная тумба, в ней, за занавесочкой — поганое ведро… Для меня и Кати — горшки на полу, а взрослые ходили в общий туалет на первом этаже барака.

Когда я дважды кряду заболел двусторонним воспалением легких, старый врач безо всякой надежды посоветовал бабушке: «Если хотите, чтобы он у вас не умер, то перевезите его в бревенчатый дом с печкой, чтоб воздух сухой был и хорошо прокаленный, без микробов».

И мама с папой отправили меня с бабушкой в Егорьевск, когда мне было два года с маленьким хвостиком, и я помню, как мы с бабушкой лежали на верхней полке поезда, мне было страшно, а за окном проплывал Ярославль — так люди рядом с нами говорили.