Александр Аннин - Бабушка [журнальный вариант]

Помолчали все. Пообдумывали услышанное. Кто-то вздохнул из самой глубины утробы.

— Да, прямо так и сказали: молись, мол, теперь, бабка, до самой что ни есть своей смерти. Вот такие вот дела, — повторно разъяснил нам дядя Сережа.

Потом помолчал вместе со всеми, но униматься не собирался:

— Тут вот еще историю рассказали, вчера только приключилась в Большом Гридине. Два мужика самогонки выпили и куда-то на мотоцикле с коляской собрались ехать. Ну, ё-мэ, один другому и грит: застегни, мол, мне телогрейку на спине, шиворот-навыворот. Ради смеха. Тот и застегнул ему пуговицы-то на заду. Поехали, да и в кювет завалились по энтому делу, и уснули. Тут участковый гридинский мимо ехал, Мишка-то Захаров, знаете?

— Да где нам знать гридинских-то, Сережа? Сваво знаем, и ладно, ты давай дальше говори, — поторопил дядю Сережу дядя Митя.

— Ну, слушайте. Мишка-то Захаров тоже поддамши был, на мотоцикле своем. А силушка у него, у Мишки — дай боже. Слез он с мотоцикла, подходит к этим пьяным, которые в кювете уснули, глядь — у одного башка как будто бы на спину завернулась, телогрейка-то задом наперед. Мишка смотрит и диву дается: вот так авария, никогда такого не видел! Нехорошо это, что у покойника бошку назад выворотило, не по-людски в гробу лежать будет. Наклонился и ручищами своими ему бошку-то и впрямь свернул! А мужик до этого живой да целехонький лежал, вот такие вот дела. Проспался бы, и вся недолга. Мишка рассказывал, так мы только диву давались.

Дядя Митя слушал-слушал, папироску затоптал…

— Эт вот ты к чему щас рассказал, а? — спросил дядя Митя дядю Сережу. — Я все жду, жду, когда ты про крыс чего-нито еще говорить будешь. А ты про грибы да про душегрейку шиворот-навыворот. При чем тут крысы-то?

— Какие еще крысы? — не понял дядя Сережа. — Там не было крыс никаких!

— То-то, что не было.

— Да какие крысы-то, Митяй?

— Такие, какие теперь у нас у всех в домах жить будут, вот какие!

— А-а… Понятно. Нет, я не про крыс. Я про то, что правильно говорят старинные люди, что не надо одежду сикось-накось и задом наперед носить, дурной знак это, плохая примета, быть беде. Вот что!

— Это ты верно сказал…

Тетя Маша, взбудораженная историями дяди Сережи (ведь никто же еще не слыхал, не обсуждал, она первая будет!), колыхалась в нетерпении своими телесами.

— Ой, я же к Плясухе шла, пойду уж…

И стала надсадно карабкаться на дорогу по насыпи. На другой стороне высился, загораживая закатное солнышко, двухэтажный дом на несколько семей: низ кирпичный, верх деревянный.

— Рассказали курице, а она — всей улице! — беззлобно бросил ей вслед дядя Митя. — Давай-давай, хоть к ужину-то приходи домой.

Тетя Маша Плясуха, обитавшая на первом, кирпичном этаже дома напротив, была абсолютно неграмотной и ставила крестик вместо подписи, когда ей приносили пенсию. Она любила поиграть в лото, и все соседи окрестные собирались в ее дворе. А обычно сидела Плясуха у телевизора — он у нее не выключался никогда. И через распахнутые окна тети Маши доносился до нас с бабушкой громкий бубнеж телика — тетя Маша, по выражению бабушки, была «с глушью» и потому включала звук на полную мощность.

С ней соперничал Андрюшка Казьмин, занимавший угловую комнату наверху. У него тоже в теплую погоду всегда были раскрыты оба окна, и я слышал мощный женский голос, певший не по-нашему, причем буква «р» у певицы дребезжала гнусаво и выпирающе. «Вот ведь глотка луженая, — дивилась бабушка. — Прям ерихонская труба!» [9] Тогда в СССР уже вошла в моду Мирей Матье.

Каждый вечер в окнах Казьмина можно было увидеть (и услышать) танцующих и визжащих девушек, всегда разных и всегда очень красивых. То одну, то сразу двух, если Казьмин был с приятелем. Как сказал мне и Леньке всезнающий Пашка Князев, этот самый Андрюшка Казьмин, разбитной и безалаберный рабочий парень, где-то доставал пластинки с «ненашими» песнями.

А недавно он истратил почти две зарплаты на заграничные «трущиеся» джинсы.

В тот год столетнего юбилея Ленина, перед тем как отдать меня в детский сад, в старшую подготовительную группу, бабушка взяла за правило выгуливать меня по городу. Чинно раскланивалась с давними знакомыми по фабрике, по церкви. Я понимал затаенную гордость бабушки: теперь и у нее есть свой маленький мальчик!

Первым делом ходили мы в кино, в горсад, в гости к бабушкиным знакомым. И еще — в Александра Невского, ведь папа был теперь далеко (по такому случаю бабушка достала из сундука спрятанные иконы, развесила их на прежних местах, выделявшихся на обоях в верхнем углу светлыми квадратами).

В церкви она подсаживала меня на уровень огромного лика Богородицы Казанской, я чмокал зацелованное стекло. Бабушка давала мне пухленькие хлебные бочоночки-просвирки: скушай, Сашенька, чтобы сильным быть и здоровым. И как-то ранним летним утром, идя с бабушкой в церковь к обедне, я впервые услышал слово «причастие». И о том, что я вплоть до семи лет буду безгрешным ангелом. «А в семь лет ты уже большой станешь, в школу пойдешь», — утешала меня бабушка, ведь я всерьез расстроился, когда узнал, что мне ангелом-то осталось быть не так уж долго, не «на всю жизнь» я ангел.

Бабушка спохватывалась, останавливалась посреди дороги, уже в двух шагах от собора Александра Невского:

— Ты, Санёга, только никому не говори, что мы с тобой в церковь ходили. Вот скоро пойдешь в детский сад, у тебя там товарищи будут спрашивать, а ты не говори про церковь.

— А почему, бабушка? — недоумевал я.

— Потому… Тебя воспитатели ругать будут. А товарищи станут смеяться над тобой.

— Да пусть ругают! Пусть смеются! — нудил я упрямо.

Я не собирался ни в какой детский сад, я не верил, что меня туда отдадут.

— Нет, Санёга. Нет. Не выдавай. Если скажешь, тебя у меня заберут.

— А кто заберет? Мама и папа?

Ох, как мне хотелось, чтобы мама и папа забрали меня к себе, в далекую квартиру под Москвой! Там была Катя, там был телевизор и мамины сказки… Там папа что-нибудь интересное рассказывал про войну, как он стрелял в фашистов, многих убил, а они его ранили.

Но тут бабушка вынимала из-за обшлага своего парадного, послевоенного жакета носовой платок, терла с ухлюпами глаза, принималась плакать и сморкаться… Мне было очень жалко бабушку. И я теребил ее за подол, повторяя:

— Не скажу, бабушка! Никто не узнает, что мы в церковь ходили!

В церкви бабушка преображалась, приосанивалась.

— Это твой, что ли, Оля? — бывало, спросит кто-нибудь из старух, примериваясь ко мне цепким взглядом, в котором даже я мог прочитать: «Сколько ж лет ему? и сколько лет Николавне? и каким таким образом у нее взялся сын? И где он раньше был?»

Бабушка вынуждена была признаваться: