Юрий Чернов - Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

Павел Карлович нахмурился, прислушиваясь к близкому перестуку копыт. От первоначальной мысли проехать мимо фабрики Шмита пришлось окончательно отказаться: крюк хоть невелик, да будет приметен. А проехать мимо хотелось: в иностранных газетах много писали о сожженной карателями фабрике и о самом фабриканте Николае Шмите — «заядлом» революционере, заточенном в тюрьму.

«Николай Павлович, милый, где вы?»

Он зажмурил глаза и представил себе худощавого юношу в университетской форме. Вспомнилась почему-то деталь — глубокие складки на рукавах студенческой куртки, очевидно, плохо разглаживались из-за привычки Николая Павловича сидеть, поставив на стол локти и положив на руки подбородок.

Взгляд у Шмита был доверчиво-добрый и неизменно располагал к бескомпромиссной откровенности.

Фабрикант… Студент… Тюрьма… Все это причудливо соединялось в сознании Павла Карловича.

— Тпру-у-у! — закричал извозчик, тормозя у калитки обсерватории. — Сто-о-ой!

Позади тоже затормозили. Сани, видимо, остановились возле прохоровской продуктовой лавки. Там фонарь, очищенный от снега. Можно бы оглянуться и проверить: та ли лошадь, тот ли возница?

Павел Карлович не оглянулся: у филеров собачье чутье. Оглянуться — значит поощрить, вселить надежду, что напали на след. Пусть их усердствуют! Пусть попробуют что-либо найти, за что-нибудь зацепиться…

Приват-доцент Павел Карлович Штернберг откинул меховую полость, степенно сошел на мостовую, велел извозчику взять чемодан и властно постучал в калитку…

Во дворе обсерватории первым встретил Штернберга дворник.

— Вот и явились, вот и явились! — радостно проговорил Ульян.

Цезарь и Норма выбежали из темноты и запрыгали, каждый по-своему выражая чувства: Цезарь прыгал на грудь, звонко лаял, а Норма приседала и от избытка чувств повизгивала.

— Ну, как у нас? — нетерпеливо спросил Павел Карлович.

— Благодарствую, все, как надлежит, — доложил Ульян. Голос у него был хрипловатый: то ли от махорочных самокруток, то ли от водки, которой он не брезговал, если перепадала шальная копейка.

Штернберг, прежде чем войти в подъезд, оглядел обсерваторский двор с приземистыми, тщательно побеленными пристройками к башне, образовавшими гигантскую букву «Г». Между самими павильонами протянулась неширокая асфальтовая дорожка. Прежде в дождливую пору во дворе было грязно. Ульяну приходилось посыпать вязкий чернозем угольной золой.

«Молодец, Витольд Карлович, — отметил Штернберг. — Все-таки добился ассигнований».

Башня, с узкими удлиненными окнами, с металлическим куполом, по форме напоминала снаряд, поставленный вверх головкой, готовый вот-вот взлететь в небо.

Мелькнула мысль: эх, оставить бы здесь чемоданы и свернуть не налево, не в подъезд, ведущий домой, а направо, к башне, подняться по винтовой железной лестнице, услышать, как раздвигается купол, приникнуть к астрографу, ледяному от январской стужи.

Он вздохнул и, как бы советуясь с Ульяном, произнес:

— Что ж, пойдем?

На темной лестнице с певучими деревянными ступеньками Ульян зажег свечу и, проводив Павла Карловича до дверей, деликатно удалился.

— Папа, папка приехал! — закричали дети. Леночка, не дождавшись, пока дойдет ее очередь и отец подымет ее на руки, убежала, выкатила из-за дивана угольно-черный паровозик на высоких колесах. Она у-укала, как паровозный гудок, надувала щеки и дула, словно выпускала клубы пара.

— В паровозе только машинисты ездиют, — сообщила старшая, Тамара. — А люди в вагонах.

Леночка перестала у-укать и, обиженно поджав губы, взглянула на взрослых.

— Не ссориться! — строго сказала мать. Она стояла посреди комнаты в длинной темной юбке, перехваченной пояском, который подчеркивал тонкую талию. Ее большие синие глаза, так выделявшиеся на матово-смуглом лице, выжидательно смотрели на Павла Карловича.

Он подошел, приложился к маленькой, расслабленной ручке: губы коснулись жесткого кольца.

— Как вы все? — спросил Павел Карлович.

— Спасибо, — ответила Вера. — Теперь спокойно.

— А тогда?

— Тогда я очень боялась. — И добавила: — За детей. Вокруг стрельба. Белого хлеба не выпекали. Остались без молока.

— Без молока?

— Да, без молока, — механически повторила Вера и почувствовала, что сказала что-то не то, потому что муж сомкнул губы, в глазах погасла оживленность, светившаяся минуту назад. Он задумчиво прошелся по комнате и остановился возле рождественской елки, нарядной, опутанной серебристыми нитями, сверкающей вырезными снежинками. На самой верхней ветке, озорно подмигивая одним глазом, светилась луна. Павел Карлович прислал игрушку детям из Швейцарии.

Елка уже начала осыпаться. Вату на полу запорошили поблекшие зеленые иголки.

— Поставлю чай, — сказала Вера, все еще стоявшая посреди комнаты. Она резко повернулась и направилась в кухню.

— Вот и хорошо, — ответил Павел Карлович. Сегодня ему не хотелось подчеркивать так некстати обозначившуюся отчужденность.

В доме все спали. Погасив в кабинете свет, Штернберг подошел к окну, раздвинул занавески. По переулку, притопывая, прогуливался господин с поднятым воротником и в глубоко надвинутой на лоб меховой шапке.

«Не та ли лошадка с белым пятном под правым глазом привезла любителя поздних моционов?»

Павел Карлович постоял у окна, наблюдая за незнакомым господином. Тот прошел вдоль забора не более семи саженей, повернул обратно и, посмотрев на окно, вдруг поспешно спрятался за ствол многолетнего вяза.

— Приятное соседство, — сказал самому себе Штернберг. — Очевидно, этот хвост тянется с Брестского вокзала.

Штернберг задвинул занавеску. Он только что вернулся от Витольда Карловича Цераского — директора обсерватории, жившего тут же, во дворе. Кое-что о декабрьских днях в Москве стало яснее.

Цераский — болезненно худой и бледный, с хаотически взвихренными волосами, всегда предупредительный и тактичный, забыв расспросить Павла Карловича о заграничных впечатлениях, принялся рассказывать о пережитом.

— Вот здесь, где мы сидим, — говорил он, — стоял казачий офицер и, знаете, этак игриво помахивал нагайкой. Мои заверения, что у нас посторонних нет, что это об-сер-ва-то-рия, он не слышал, вернее, не слушал. Плевать мне, говорит, обсерватория или консерватория, подайте ключи от всех помещений да велите вашим людям напоить коней. Как видите, послал нам бог защитников.

Витольд Карлович проводил рукою по взъерошенным волосам и смотрел на Штернберга своими по-детски ясными глазами. Эта «детскость» сочеталась у него с насмешливым выражением рта, и порой трудно было определить, чего в нем больше: доверчивой наивности или лукавства.