Юрий Чернов - Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

Основатель курсов Герье, отвергая предложения «одухотворить стены учебных классов», отвечал:

— Господа, у нас не картинная галерея. В свое время я имел удовольствие осмотреть комнаты лицеистов в Царском Селе. Строго, как в монашеских кельях. Заметьте — это Царское Село! Излишества не способствуют просвещению.

Суждения Герье стали правилом для курсов. Исключение составляли лишь классы, где слушали лекции по истории. Там на почетном месте разместили фотографические портреты лиц царствующей фамилии. Что же касается астрономического класса, то в нем не было ни одного лишнего предмета.

Войдя, Павел Карлович увидел улыбающиеся лица и ту невысказанную радость встречи, которую лучше, чем слова, выражают позы курсисток, их глаза — неравнодушные, ждущие.

На столе вместо обычного графина с водой стоял стакан янтарного чая. Курсистки знали, что Штернберг сырую воду не пьет. А на подоконнике в маленькой вазочке зеленела сосновая ветка.

Скромную вазочку можно бы и не заметить, но он заметил ее, и не случайно заметил.

Когда-то весною Павел Карлович выезжал с курсистками за город, где проводил практические занятия. Вечером, у костра, зашел разговор о том, кто какие деревья любит.

— Люблю сосну. Люблю ее за то, что придумала колючие иголки. А из животных люблю ежа. Тоже за иголки. Голой рукой его не возьмешь.

Была ли это шутка или нет — никто не знал, но с той поры перед лекциями Павла Карловича на подоконнике появлялась вазочка с игольчатой сосновой веткой.

Внешне Штернберг, как всегда, казался сдержанно-деловым. И все же, вопреки своим правилам, он не начал лекцию со слов: «Сегодня у нас новая тема…» Он обвел внимательным взглядом класс, словно пересчитывая, все ли на месте, встретился глазами с Варварой Николаевной и, убедившись, что она здесь, сказал:

— Все, кажется, живы-здоровы. Приступим?

Одна из курсисток спросила: не поделится ли приват-доцент своими заграничными впечатлениями?

— Охотно поделюсь, — кивнул Павел Карлович, — но не за счет лекций.

Мелок ожил в его руке, и на доске появилось название новой темы…

Читать курс астрономии на Высших женских курсах Штернберга «совратил» Климент Аркадьевич Тимирязев. Как-то в перерыве между лекциями преподаватели Московского университета затеяли разговор о проблемах женского образования.

— Я в некотором роде фигура историческая, — усмехнулся Климент Аркадьевич. — В начале шестидесятых годов сидел на одной скамье с Богдановой — первой русской женщиной, проникшей в стены университета. Через несколько лет, когда эту вольность пресекли, уже не в России, а в Гейдельберге, в университетской аудитории, я оказался соседом другой русской женщины — Ковалевской.

— Дела давно минувших дней, — вздохнул Петр Николаевич Лебедев, профессор физики, отличавшийся, как и Тимирязев, независимостью суждений. — Поистине дикие нравы: принимать в университет по столь существенному признаку — носишь ты брюки или юбку.

Лебедев когда-то сам прошел через частокол преград и злоключений, прежде чем попал в университет. В университет без гимназического диплома не принимали. Окончание реального и Высшего технического училищ права такого не давали.

Петр Николаевич проработал несколько лет в Берлинском и Страсбургском университетах, защитил диссертацию. Завоевав признание за рубежом, он в конце концов был признан и в своем отечестве.

— Путь в науку увит терниями, для женщин особливо. Слава богу, — Лебедев возвел глаза к потолку, — женские курсы возродили!

— И на том спасибо, — Тимирязев сделал несколько шагов и остановился возле Штернберга. — Возродить возродили, но их надо поддержать. Почему бы, например, вам, Павел Карлович, не взять там курс астрономии? А? Подумайте!

Разговор возник стихийно и угас сам собой, но не прошел бесследно: с 1901 года, продолжая преподавать в университете и в частной гимназии Креймана, Павел Карлович начал читать лекции на Высших женских курсах.

Кто-то тогда сказал:

— Начинать новое все равно что строиться на пепелище.

Его это не смутило. Он строил на «пепелище», выписывал астрономические приборы, хлопотал о специальном помещении, добился права проводить с курсистками практические занятия в обсерватории университета.

Обычно студенты не очень любят преподавателей обостренно требовательных, педантичных. Скорее симпатии выпадают на долю чудаковатых, забывчивых, рассеянных, либеральных. Штернберг не обладал ни одним из этих качеств. Наоборот. Его внешняя суровость, оттененная хмуро нависшими над глазницами бровями, сочеталась со строгостью и педантизмом. Это сразу отметили его ученицы.

Первая курсистка, рискнувшая выйти к столу, была бойкая рыжеволосая девушка с упрямыми, по-монгольски узкими глазами. Она отвечала уверенно, может быть, излишне громко.

— Вы исчерпали все, что знали по этому допросу? — спросил Штернберг.

— Да, — ответила курсистка.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал приват-доцент. — Сегодня я воздержусь от оценки ваших знаний. Вы отвечали по теме. А я просил вас раскрыть тему. — Он интонацией подчеркнул слово «раскрыть». — Если применить к вам житейское сравнение, вы отодрали из ста одежек, составляющих кочан капусты, лишь первые листы. Кочерыжка осталась недосягаемой.

Другая курсистка — девушка щепетильная, теряющаяся — у доски так разволновалась, что рука с мелком у нее дрожала. Написав несколько цифр, она остановилась, словно позабыв, что пишет и зачем.

Класс притих, ожидая реакции приват-доцента. Он встал из-за стола:

— Вы чем-то взволнованы?

— Нет, нет, — отозвалась курсистка. Глаза ее налились слезами.

— Садитесь к столу, успокойтесь, — попросил Штернберг и, пододвинув листок бумаги, предложил записать формулу. Она сидела в его кресле, он склонился над ней и тихо, не спеша, задавал вопросы. — Вот видите, — сказал Павел Карлович, — у вас получается. В моем кресле вы чувствуете себя увереннее, чем у доски…

Курсистки привыкли к нему, к его требованиям не отвечать по теме, а раскрывать ее, поняли: в нем уживаются строгость и доброта. Когда он снимал пенсне, они видели следы от зажимов на переносице и близорукие большие голубые глаза, вовсе не строгие…

Нередко ученики, во всяком случае на первых порах, следуют за своими любимыми учителями, подражают им. Своего университетского наставника Федора Александровича Бредихина Павел Карлович ставил очень высоко. Ценил его как большого ученого. И… совершенно не понимал как преподавателя.

Бредихин, видимо, не любил читать лекций. Он часто посматривал на часы и спустя пятнадцать — двадцать минут после звонка не выдерживал: «Птички поют, ручейки текут. Господа, пойдемте-ка домой».