Юрий Чернов - Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

После встречи в Сокольниках приехал я к себе в Золотилово. Ну до чего сиротским показался мне мой сарай! В углу валяется лемех от плуга, лопаты и грабли ржавчиной изъедены, на щербатом столе — груда железок, токарный станок, паяльник.

«Кустарщина», — вспомнил я слова Павла Карловича. Да, кустарщина, а попробуйте без нее, без кустарщины. Разве не она нам бомбы дает?!

Бомбы? А много ли?

И тут мой мозг начала сверлить мысль о ваньке-встаньке. Яйцевидная металлическая оболочка. Начинил — и бомба готова. Детскую игрушку заказать несложно — никто не придерется. Две, три, пять тысяч… Масштаб! А во сколько обойдется такая затея?

Эх, гайки-винтики! Инженер ты, Михаил Петрович, или не инженер? Неужели не поймаешь идею за хвост, не приделаешь ей колесики, чтобы двигалась в нужном направлении?!

Постылым мне показался мой стол в полутемном сарае. И опять душу кольнуло обидное слово — «кустарщина».

Повесил амбарный замок на сарай, пошел куда глаза глядят.

В версте от Золотилова пруд небольшой, вода в нем холодная, на дне студеный ключ бьет.

Освежусь, думаю, мозги на место станут.

Вылез из воды, сел на пенек. Закатное солнце на отдых покатилось, красный шар вот-вот земли коснется. Смотрю я на этот шар, а самому ваньки-встаньки мерещатся. Их кладут — они встают, их кладут — они встают. И начинка в них ВТБ. Как грохнет, так полнеба зальет красным, как этот закат…

Слышу идет кто-то. Мужик не мужик — не видно, берег ивняком зарос.

— Михаил Петрович, поклон вам и почтение!

При моей экипировке в самую пору любезные приветствия выслушивать. Шуганул бы куда подальше, да неудобно.

Оглянулся — Савелий Егорович, богатый мужик из соседнего села. Коров разводит. Коровы у него дородные, у каждой вымя, как воздушный шар. На молоке и масле руки греет. Дом себе возвел каменный. Пристройки как грибы растут.

— А я к вам путь держу, Михаил Петрович. Прослышал, что приехали, вот и решил: давай со своими заботами приду, поклонюсь в пояс. Не откажите в совете.

— Что у вас за заботы? — спрашиваю.

— Аглицкие сепараторы получил. Не знаю, как подступиться к ним.

— Эх, — говорю, — не по моему ведомству. Трамвай пустить могу, паровоз — могу, а сепараторы никогда в глаза не видел.

Но мужик упрям, богатый тем паче. Как клещ вопьется.

— Не откажите, — взмолился Савелий Егорович, — мы темные, а вы ученый, городской, нам не чета, хоть в чем разберетесь.

Пошли.

Сепаратор не паровоз. Долго ли разобраться? Почитал инструкцию, в аппарате покопался, запустил.

Савелий возликовал, примерещилось, наверно, что всех своих конкурентов одним махом на лопатки опрокинул. Прежде сутки молоко отстаивал, чтоб сливки получить, и посуды сколько надо было, а тут — несколько секунд — и сливки! Для него сепаратор, как в Сибири драга, что золотой песок намывает. Потечет в карман золотишко…

Сделал дело, мне бы уходить, а я все оторвать глаз от сепаратора не могу. Очень мне цилиндр понравился. Ну готовая оболочка для бомбы, хоть сейчас начиняй!

Обнял я Савелия. Он глаза таращит, не поймет никак, с чего меня радость обуяла. А я идею за хвостик схватил, держу, не выпускаю. Архимедом себя почувствовал, который обещал Землю сдвинуть, если точку опоры получит.

Хлопнул я Савелия по плечу — и в дверь! Он что-то кричал вдогонку, кажется, ужинать звал. Какой ужин?! Скорей в Москву!

Всю дорогу только о сепараторах и думал. Вспомнил молочную лавку в Полуэктовом переулке, рекламный щит:

« БРАТЬЯ БЛАНДОВЫ [1] По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика) .

МОЛОКО.

МАСЛО.

СЛИВКИ.

ПРОСТОКВАША».

Братья Бландовы… Сколько молочных лавок у них по Москве? Их по вывескам за версту узнаешь. На одной — голова буренки с белыми пятнами на морде, из наклоненного бидона молоко льется, на другой — головешки сыра с ноздреватым надрезом…

Ну, думаю, молочные братья, не миновать вам встречи с Михаилом Петровичем Виноградовым. С детства не любил молока, но… ничто не вечно под луной. Надо — и молоко полюбишь!

Чует мое сердце, что без Бландовых не обойтись, а как подобраться к ним — не соображу. С этим и явился к Павлу Карловичу.

Стали мозговать вместе. Я вслух рассуждаю, рассказываю, он на клочке бумаги пером водит, молчит.

— Простите, — говорит, — отлучусь на минуту.

Принес том Брокгауза и Ефрона, вслух прочитал о сепараторах. Узнали мы, что есть сепараторы с тарелочками; в стокгольмском, например, двадцать этих тарелочек, чистить их муторно; есть сепараторы, где тарелочки заменили усеченной пирамидой с боковыми дырочками. Всем они хороши, да производительность у них маловата.

Павел Карлович хитро улыбнулся:

— Поэксплуатируем эксплуататоров?

Я киваю. Поэксплуатировать не прочь, а как это сделать?

— Даю опять черновик, — говорит. — Представьте Бландовым проект без тарелочек, и пусть производительность будет выше, чем у стокгольмских, да стоимость наполовину меньше. Тот не купец, кто на такую наживку не клюнет. Закажите цилиндров тысячи три для начала…

— А потом, — испугался я. — Не изобрету же я такой идеальный сепаратор.

— Не изобретете, — согласился Павел Карлович. — Вас постигнет неудача. Даже Бландовы поймут, — не каждый день рождаются Кулибины. Ну, не вешать же вас за это. И цилиндры не выбрасывать же! Придется выкупить.

Он сочувственно кивнул и развел в стороны руки: что поделаешь?..

Все получилось как по писаному. Бландовым я закрутил мозги чертежами, разговорами о, разных видах сепараторов. Чертежи для них, как китайская грамота, а слово «выгода» хмельнее вина. С моей легкой руки карусель завертелась, потекли на заводы заказы.

Хуже всего со своими вышло, с бомбистами. Собрались как-то, я — как гром среди ясного неба: не судите, что мог — сделал, теперь сами потрудитесь. У меня дети, жена, мне и спокойно пожить хочется, иду к братьям Бландовым, молочка попью, сырок пожую. Прощайте!

Коля Яковлев вскочил как ужаленный, ко мне рванулся, думал, с ног собьет или в горло вцепится; нет, отвернулся, спиной стал, застыл у окна. Меден, латыш, мой самый близкий соратник, накануне взрывчатку испытывал, у него смесь из-под рук полыхнула, чуть без глаз не остался, а он белобрысый, светлоглазый… В его комнате — в общежитии Высшего технического училища — мы почти все эксперименты проводили. Подойдешь, бывало, к двери № 76, три раза постучишь и слышишь голос:

— Вы ко мне?

Латышский акцент в голосе. Меден открывать не спешит, ждет ответа:

— Семьдесят шестая?

Меден выдержанный, не в пример Яковлеву — тот быстрее пороха вспыхивает. И на этот раз Меден не изменил своей натуре: как сидел за столом, так и остался сидеть, не шевельнулся, промолчал, только посмотрел на меня, аж тошно стало…