Валерий Алексеев - Улыбка навсегда: Повесть о Никосе Белояннисе

На суде у старика Калуменоса не выдержали нервы. В заключительном слове, подавленный решимостью господ военных судей, он заявил, что признает себя виновным в измене. Но на полковника Симоса это впечатления не произвело, на Совет помилования — тоже. Не принят был во внимание и почтенный возраст подсудимого: Калуменосу было за шестьдесят. Никос понимал, что старику сейчас горько вдвойне, и не осуждал его: свое признание Калуменос сделал тогда, когда исход процесса был уже очевиден. Никос разговаривал с Калуменосом мягко и даже участливо. Он понимал, что умирать с больной совестью трудно, неимоверно трудно…

Дверь снова распахнулась, втолкнули Бациса.

— Все в сборе? — спросил он, вглядываясь в темноту.

— Тебя ждем, — ответил Калуменос.

— А этот… Илиас? Где этот сукин сын? Дайте мне к нему прикоснуться…

— И не надейся, — сказал Никос. — Его повезут на отдельной машине. В другую сторону.

Но он ошибся. Буквально в ту же минуту в машину, кряхтя, поднялся Аргириадис. Конвоиры задвинули за ним внутреннюю решетку, два солдата разместились в тамбуре, кто-то снаружи захлопнул дверь.

— Кто здесь? — громким шепотом спросил Аргириадис.

Ответом ему было молчание.

Машина тяжело покачнулась и тронулась с места. Аргириадис чуть не упал, потеряв равновесие, схватился за чье-то колено.

— Кто здесь? — хрипло повторил он.

— Все свои, кроме тебя, — сказал ему Бацис.

— Раз я с вами, значит, тоже свой, — сказал Аргириадис и, нашарив свободное место, сел.

— Не разговаривать! — крикнули из тамбура. — Тихо сидеть, сукины дети!

— Не шуми, парень, — сказал Калуменос. — Поздно на нас шуметь.

Машина, накренившись, резко свернула влево.

— Интересно, куда нас везут… — буркнул Аргириадис.

— Ты молчать можешь? — взорвался Бацис. — Отсядь от меня, ты, слышишь?

— Брезгуете, господа, — сказал Аргириадис и, тяжело дыша, заворочался в темноте. Должно быть, он сел на пол, потому что теперь голос его звучал снизу. — Все равно всем нам крышка.

— Конечно, крышка, — сказал Бацис. — Ты думаешь, в тебя прикажут не целить? Пристрелят, как собаку, ты им больше не нужен.

— Что, тесно вам там? — сказал один из солдат. — Сказано — тихо сидите. Скоро приедем.

Он поднял карабин и сквозь решетку ткнул Аргириадиса в спину прикладом. Тот охнул.

— Только слово скажи… — пригрозил конвойный.

Стало тихо. Лишь ревел мощный мотор, что-то побрякивало у правого борта, и явственно слышно было, как стучали зубы Аргириадиса. Должно быть, он понял после этого удара, что с ним не станут шутить, и если кто-то что-то ему обещал, то конвойный об этом знать не обязан.

Сначала Аргириадис сидел тихо, потом начал скулить, как будто у него болели зубы. После нового удара сквозь решетку он начал громко шептать слова молитвы. В этом ему не мешали.

— Часа через два рассветет, не раньше, — тихо сказал Димитриос Бацис. — Жаль, что умирать придется рядом с падалью.

Аргириадис зашевелился.

— Всю жизнь мной кто-нибудь да распоряжался, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Вот и я распорядился.

— Молодчина, — ответил Бацис. — Зачем же ты выбрал нас?

Аргириадис не отозвался.

— Я все думаю, — сказал Бацис, — зачем он все это сделал? Неужели только из страха?

— Брось, не ломай голову, — вмешался Никос, — сейчас это не имеет значения.

И машина остановилась.

Некоторое время было совсем тихо: даже Аргириадис перестал причитать и напрягся, прислушиваясь. Снаружи что-то шумело. То ли дождь, то ли ветер, то ли действительно морской прибой.

— Километров шесть проехали, — сказал Калуменос.

— Больше, — отозвался Бацис.

Снова умолкли. Снаружи послышались голоса. Потом кто-то ударил по железной стенке машины. И вдруг стало ясно, что отдаленный шум — не ветер, не дождь, не прибой, а приглушенный рокот нескольких автомобильных моторов.

Лязгнул наружный запор. Конвоиры задвигались, разминаясь, переставляя карабины. Дверь открылась, и в фургон хлынул холодноватый ветер, пахнущий сырой травой.

— Сидеть! — крикнул конвоир, когда Аргириадис задвигался, пытаясь повернуться.

Один за другим солдаты спрыгнули на землю. У Аргириадиса снова громко застучали зубы.

— О боже, — сказал Бацис, — скорей бы его пристрелили, меня тошнит от его присутствия.

— Послушай, парень, — сказал Никос Аргириадису. — Мы пошутили, тебя не убьют, тебе же обещали. Мы упадем, а ты останешься стоять. Это для газет, понял? Команда наверняка предупреждена, в тебя не станут целиться.

— Только не меняйся с нами местами, — насмешливо сказал Бацис. — Становись, куда прикажут, понял?

— Господи, господи, — простонал Аргириадис.

Кто-то ступил на подножку, фургон качнулся. В просвете появилась фигура солдата. Он открыл решетку, махнул рукой кому-то снаружи и громко скомандовал:

— Выходи по одному!

И сразу же за его спиной взревели моторы и вспыхнул ослепительно яркий свет.

Ночь была по-весеннему теплая, но окно спальни в доме Ангелоса Цукаласа было наглухо закрыто и зашторено: господин адвокат побаивался сквозняков. После суматошного дня, закончившегося для него позже обычного, Цукалас долго не мог заснуть. Мешал какой-то неприятный осадок, какая-то тяжесть на душе заставляла Цукаласа ворочаться в постели и тоскливо вздыхать. И самое главное, трудно было понять, чем вызвана эта тяжесть: обычно после закрытия очередного дела адвокат погружался в уравновешенное добродушное состояние и тихо наслаждался особой пронзительной ясностью мыслей. Если процесс заканчивался удачно, Цукалас отводил час-другой на систематизацию своих записей, сделанных в ходе процесса: особенно любовно и тщательно он переписывал те странички, на которых были зафиксированы критические моменты, когда удачно подобранным юридическим приемом или ораторским выпадом ему удавалось изменить весь ход суда. Лет через пятнадцать из этих записей могла сложиться интересная книга — независимо от того, как повернутся события: любое подлинно греческое правительство, правое или левое, найдет в книге Ангелоса Цукаласа подтверждение своей правоты. Считая себя «национально-мыслящим», Цукалас сумел (по крайней мере, так ему казалось) избежать конформизма: он полагал, что подлинный интеллигент должен находиться в сдержанной оппозиции к любой политической доктрине и оставлять за собой право окончательного выбора, никогда этим правом не пользуясь. Здесь были и мудрая осторожность потенциального долгожителя (в роду Цукаласов мужчины, как правило, умирали в весьма преклонных летах), который не желает связывать себе руки поддержкой временных направлений, и продуманная тактика искушенного политика, который прекрасно сознает, что «национально-мыслящие» нужны любой оппозиции и любым властям. Сознание, что очередной победой на процессе он укрепил эту свою репутацию «национально-мыслящего», приятно радовало Цукаласа в такие дни.