Валерий Алексеев - Улыбка навсегда: Повесть о Никосе Белояннисе

За спиной Никоса круто поднимался к небу темный склон горы. Почувствовав холодное дыхание ее массы, Никос обернулся. Запрокинул голову, посмотрел вверх, где над вершиной низко висели крупные звезды.

— Имиттос, — сказал Бацис, подойдя.

— Да, Имиттос, — подтвердил Никос. — Недалеко же нас отвезли. Насмотрелся я в свое время на этот овражек.

— Жил здесь?

— Да как тебе сказать. Тут недалеко тюремная больница «Сотириа».

— Понятно.

— В сорок третьем году здесь тоже расстреливали. Каждое утро…

Мотор тюремной машины взревел, и медленно, задним ходом, фургон пополз вдоль неподвижного строя солдат. Остановился рядом с грузовиком. Теперь склон горы, у которого стояли приговоренные, освещался с двух сторон: справа — фарами грузовиков, слева — фарами джипов. Смотреть вперед было трудно: слепило глаза.

— Где мы? — спросил, щурясь, Калуменос.

— Гуди, обычное место казней, — ответил Бацис.

«Гуди, обычное место казней» — это была официальная формулировка, многим знакомая в Греции… слишком многим.

Аргириадис громко застонал.

Моторы машин приглушенно ворчали, воздух в низине был полон запаха бензина, выхлопных газов, но иногда порыв ветра сносил эти запахи в сторону, и тогда можно было уловить запах сырой земли и травы.

Никос жадно ловил ртом этот запах, стараясь вдохнуть его как можно глубже.

— Да, на иллюминацию они не поскупились, — сказал Бацис. — Как будто здесь собираются ставить Эсхила.

Никос усмехнулся. Действительно, площадка трапециевидной формы, обильно освещенная, чем-то напоминала сцепу классического театра. Широким основанием ее был строй солдат, узким — четверо осужденных. Боковые стороны прочерчивали лучи автомобильных фар. Склон горы дополнял впечатление, поднимаясь крутым амфитеатром к небу. Только этот амфитеатр был темен и пуст, и наверняка на километр вокруг нет ни души: все дороги перекрыты военными патрулями.

Солдаты стояли близко — шагах в десяти. Их было двадцать четыре.

— Боятся промахнуться, — проворчал Бацис. И, заметив приближающегося к ним офицера, сказал:

— Ну, товарищи…

Никос крепко обнял его, попрощался с Калуменосом. Аргириадис стоял в стороне и беззвучно шевелил черными губами. Лицо его в ярком свете было мертвенно-бледным, как у покойника.

Офицер подошел ближе. Это был полковник, прокурор департамента военной юстиции. На его обычно желчном лице сейчас было благостное умиротворение. Клокотать праведным гневом не было теперь никакой нужды: машина была налажена, действо отрепетировано не однажды, здесь все подчинялось полковнику, ждало только его сигнала, и даже вмешательство олимпийских богов не могло уже остановить казнь. Поэтому полковник не спешил… Он приближался с таким видом, как будто намеревался осведомиться о здоровье присутствующих. Подойдя, он назвал свое имя и звание (хотя необходимости в этом не было: все четверо знали его достаточно хорошо), сообщил, что он выполняет тягостную для него обязанность по надзору за казнью, и спросил, нет ли у приговоренных желания сделать какое-либо заявление для передачи органам правосудия.

— Все мыслимые заявления о своей невиновности я уже сделал, — сказал Бацис. — Не надо тратить время.

— К чему формальности? — сказал Калуменос.

— Мне нечего добавить, — сказал Никос, — к тому, что я говорил на суде.

Полковник повернулся к Аргириадису, тот молчал, клацая зубами. Вглядевшись в его лицо, полковник нетерпеливо притопнул ногой и повторил свой вопрос. Аргириадис промычал что-то, полковник не стал переспрашивать.

— Именем его величества короля эллинов, — развернув какую-то бумажку, начал читать полковник и вынужден был остановиться: Аргириадис скорчился, схватился руками за горло. Никос и Калуменос взяли его за локти, заставили выпрямиться. Полковник торопливо дочитал приговор, потом огласил решение Совета помилования. Закончив, он круто повернулся, быстрым шагом прошел сквозь шеренгу солдат и скрылся в тени тюремного фургона.

— Даже не попрощался, — пробормотал Бацис.

— Он боялся, что ты ответишь ему «до скорой встречи», — заметил Калуменос.

Никос молчал. Он смотрел прямо перед собой, где над головами солдат мерцало то же темно-синее небо, которое было сейчас над родной долиной Элида. Элида была впереди, за тремя полуостровами Пирея, за высокой стеною Коринфа, за пологими горами — тихая, глубокая, полная ночной сырости и темноты…

Обычай исполнения предсмертного желания осужденного родился здесь, на греческой земле, в незапамятные времена, когда люди, наверно, еще не умели падать так низко. О каком предсмертном желании мог заявить, например, мученик Макронисоса [14] Макронисос — остров, превращенный в гигантский концлагерь. , которого перед казнью несколько раз обливали керосином, поджигали и затем сталкивали в воду, чтобы вынудить подписать «дилоси»? Если бы полковник Афанассулис спросил Никоса о его последнем желании, Никос рассмеялся бы ему в лицо. «Последнее желание? — сказал бы он. — Чтобы Греция избавилась наконец от вашей своры, чтобы прах ваш был развеян по ветру, дующему в сторону открытого моря, имена ваши — забыты, а следы — заросли травой. Вот мое предсмертное желание, господин полковник, и оно, уверяю вас, выполнимо».

Что же касается прочих, более частных желаний, то было у Никоса одно довольно скромное желание, исполнение которого доставило бы ему огромную, ни с чем не сравнимую радость. С декабря 1950 года над головой его вместо бездонного греческого неба нависали либо каменные своды тюрем, либо бетонные потолки подземелий асфалии, либо помятые металлические крыши арестантских машин, либо косые потолки корабельных трюмов. Никоса преследовало ощущение, что он находится не в Греции, а в какой-то чужой полуподвальной стране, где небо зарешечено и перекрыто бетонными балками. Если бы ему было дозволено — пусть у вагонной решетки, пусть с кандалами на руках — проехать через всю страну от Салоник до старой Греции и досыта, всласть насмотреться на милое, цветущее, улыбающееся небо, равного которому нет в мире… и чтобы за окном, разворачиваясь, плыли поля Македонии, зеленые луга Фессалийской равнины, чтобы старый локомотив, натужно пыхтя, выбирался из ревущих туннелей… мимо пустых платформ Ларисы, через Ламию, Фивы, через горы и равнины, через узкие сумрачные долины, в изгибах которых прячутся тихие деревушки, полупустые сейчас — кто перебрался в город, подальше от банд, кто в эмиграции… вдоль заснеженного еще, наверно, Олимпа, мимо сосен Татаи… а там и Афины недалеко, поезд приходит в Афины поздним вечером, высоко в темном небе плывет, как летучий голландец, подсвеченный Акрополь… Элевсина, Мегара, Истмос… Коринфское побережье, слева за окном — поля, справа — в желтые берега бьются теплые, прозрачно-синие волны… а вот уж и Патры, родные Патры, тихий, чистый, свежевыкрашенный город, самый чистый город в Греции, в нем почти не видно руин… Здесь он дома уже, здесь он знает каждый угол, каждый камешек, ступал не однажды на каждую мраморную плиту набережной… там пакетики жареного горошка продавали когда-то; наверное, продают и сейчас. Отсюда рукой подать до Амальяды… Вот она, кажется, в соседней долине, вот за этой горой… Нет уютнее в мире долины, чем Элида, хоть она и не так уж мала… Склоны гор — в серебристых оливковых рощах, пыльная дорога, петляя, огибает подножие, ящерицы шуршат в сухой траве… Там, внизу, Амальяда, двухэтажный ровный городок с собором посередине… слезы застилают глаза. Не трудитесь, полковник, не спрашивайте: последнее желание Никоса выполнено без вашего ведома, ваша жалкая любезность ему не нужна.