Андре Бретон - Психопаты шутят. Антология черного юмора

Я не верю, что можно разбогатеть, не будучи жестокосердным: человек добросердечный никогда не сколотит состояния.

Чтобы наживаться, надо подчинить себя целиком одной мысли, одной твердой непоколебимой цели — желанию накопить огромную кучу золота, а чтобы эта груда росла и росла, надо сделаться ростовщиком, мошенником, бездушным вымогателем и убийцей. Притеснять же преимущественно малых и слабых. А когда золотая гора навалена, то можно на нее залезть и, стоя на ее вершине с улыбкой на губах, обозревать юдоль обездоленных по вашей же милости.

Негоциант разоряет купца, купец разоряет скупщика, скупщик разоряет мастера, мастер разоряет работника, а работник мрет с голоду.

Благоденствует не тот, кто трудится, а тот, кто наживается на труде других.

Не стану вдаваться в рассуждения о смертной казни, и без меня немало красноречивых голосов, начиная с Беккарии, осуждали ее: но я возмущен и призываю хулу на голову свидетеля обвинения, я заклеймлю его позором. Мыслимое ли это дело — стать свидетелем обвинения?.. Какой ужас! Только среди людей можно найти подобных чудовищ! Возможна ли более утонченная, более изысканная жестокость, чем институт свидетелей обвинения?

В Париже существует два притона: притон воров и притон убийц; воры укрылись на Бирже, убийцы — во Дворце Правосудия!

‹…› Вы веселитесь в компании друзей, покуривая сигары в ожидании напитков, и вдруг — бам! бам! Стук в дверь. «Кто здесь?» — «Это я, сударь, разносчик, принес вам пиво…» — «Светлое, надеюсь?» — «Как и заказывали, милостивый государь». — «Отлично, поставьте там, в прихожей, а за бутылками приходите с утра». Выполнив приказ, человек убирается восвояси. Каково же будет ваше удивление, когда, распахнув дверь, вы окажетесь перед этим отвратительным ящиком — гробом!

…Ну, а серьезно и без философских измышлений, скажу вам прямо — если и осталась еще где пресловутая французская веселость, с ее непременным толстым брюхом и сальными частушками, то, поверьте мне, вы с легкостью отыщете ее в похоронных бюро. Только там, пожалуй, и хранятся еще в запасниках табареновы подмостки, только там и звенит вольготно Мом своими бубенцами. Так, восседающие в этих заведениях господа арендаторы (а по указу XII года мертвецы, подобно сигарам, были отданы на свободный откуп) — коих, готов поклясться, вы рисуете погруженными в мировую скорбь и готовыми по любому случаю привести надлежащую эпитафию, — напротив, являют собой пример простодушных весельчаков, любителей приволокнуться за прохожею красоткой, знающих, как и за что следует ухватиться, да и вообще не дующих в ус ни в каких передрягах! Все они, в большей или меньшей степени, любят приправить дело потешной песенкой, выкинуть к случаю коленце-другое канкана — так что придутся ко двору и на элегантном бульваре, и на ярмарке, и в мрачных подземельях. И если вечером они рассмешат нас до смерти, то, будьте покойны, утром они же и закопают.

О да, поминовение усопших — праздник для гробовщика, настоящий карнавал для похоронных факельщиков! Как быстро пролетает он вслед за Днем всех святых, но с каким блеском!.. Только забрезжит заря, а весь цех уже в сборе; и покуда господа арендаторы — в самых новых платьях и изысканных траурных нарядах, небрежно сунув рабочие перчатки под мышку, — изливают друг другу свои радости и похвалы, кружки и стаканы ходят по кругу своим чередом, да так, что вмиг пустеет бочонок за бочонком. Затем — словно бы невидимый герольд протрубил им «в седло!» — все срываются со своих мест, садятся без разбору в экипажи, пускают лошадей во весь опор, не жалея кнута, и вскоре доезжают до «Геенны огненной», весьма известного во время оно разбитного кабачка. В уединенных кущах тамошнего сада, под роскошным погребальным балдахином накрывается невиданных размеров стол (иссиня-черная скатерть украшена блестками серебряных слез и вышитыми крестом человеческими костями), за которым каждому находится местечко.

Что тут начиналось! Суп подавали в огромных кенотафах, салатницею служил саркофаг, а рыба россыпью покоилась в гробах! Гости возлежали на усыпальницах, прислонялись к кипарисам и пробовали вино прямо из погребальных урн; пиво всех сортов лилось рекой, а блинчики расходились целыми стопами; среди поедавшихся блюд — приготовленных лучшими поварами и украшенных известнейшими художниками — фигурировали «желе в форме посмертных масок», «зародыши под соусом бешамель», «рагу из обрезков сирот», «старушечий гуляш» или «кирасирское филе».

Все было в изобилии — и поражало разнообразием! Яства высились горами; в сравнении с происходящим свадебный пир Камачо показался бы Великим постом, а рубенсовы гулянья — унылой захолустной ярмаркой. От выпитого умы присутствующих возбуждались, всеобщее оживление стремительно нарастало, воздух словно заряжался тысячею мелких искр, и отовсюду начинали сыпаться веселые шутки; анекдоты и каламбуры лились как из ведра, люди целыми толпами предавались самым разнузданным пляскам. Песни, беспорядочные выкрики, здравицы умершим и тосты, восславляющие смерть, слышались со всех сторон; шумя, закипало пламя самой ошеломительной, самой неистовой оргии. Словом, все кувырком! Полный разор; всеобщий дебош! Все смешалось — словно восстали на свет обитатели могил, разворошенных трубным гласом Страшного суда.

После, когда первое волнение понемногу стихало, возжигали пунш, и в дьявольских отсветах его пламени факельщики, натянув жильные струны поверх пустых гробов, а на смычки — волосы покойников и приспособив под флейты валявшиеся повсюду кости, сбивались в дикий отвратительный оркестр; бесформенная масса празднующих сама собою приходила в порядок, и вкруг огня выстраивался огромный хоровод, который, кружась без остановки словно зачарованный, наполнял окрестности холодящими кровь воплями, подобно скопищу окаянных бесов.

Хотя в «Философии творчества» главной своей задачей Эдгар По называл установление четкой связи между совершенством произведения в целом и предварительно обдуманным расположением его отдельных частей в зависимости от эффекта, который надлежит произвести, следует отметить, что на практике он этим требованием зачастую пренебрегал, отдаваясь свободному течению фантазии. Что ни говори, потребность в трезвом анализе у него нередко уступала пристрастию к неестественному и необычному — да и мог ли такой поклонник случайностей, как он, сбросить со счетов известную непредсказуемость вдохновения. Я отлично помню, как лет двадцать тому назад г-н Поль Валери в одном из наших разговоров пытался, и довольно убедительно, разделить «людей не от мира сего» и банальных «причудников», как он их называл. Благосклонно отзывался он лишь о первых, и По, разумеется, был включен именно в эту категорию; другим же — например, Жарри — он ставил в вину стремление выделиться исключительно внешне. Однако, на наш взгляд, Малларме с полным основанием отмечал у этого «вылитого демона» (или, по словам Аполлинера, «восхитительного пьяницы из Балтимора») «мрачную и трагическую рисовку — тревожащую, но неброскую».