Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Она провожала какую-то фурию, у которой снимала комнатушку. Квартира эта была где-то по блаженной дороге к кафе. В кафе мы взяли много борща, много сосисок с тушёной капустой, много какао с тортом и сели друг против друга под фикусом с упитанными листьями. Немолчный шум в кафе ощущался, как присутствие невидимого моря [, он всё время стоял в ушах].

[ — Ты заметила, — сказал я, — сосиски прыскают. Они давятся смехом, они погибают так, как надо — смеясь.

— Нет, — она медленно тянула какао, глядя на меня светлыми ласковыми глазами, — я люблю молоко.

— Ага, степенное респектабельное молоко.

На её мокрых губах светилась и дрожала белая песчинка торта, потом она погасла.]

Старуха занимала две комнаты с отдельным порогом и калиткой в сирени. Уехав, свою комнату она закрыла на замок. В меньшую комнату, которую она сдавала Светлане, с трудом влезали: узкая кровать, шифоньер, похожий на ячейку в банной раздевалке, два стула и неудачный результат чьих-то потуг на этажерку. Квартиранты удирали от старухи, проклиная эту дыру. [Но их следующие сны ещё долго имели форму четырёх стен.] В такой тесноте выживал только студент или будущий писатель. Но последний не выдерживал старухи.

В палисаднике я оголился до пояса и Светлана сливала мне из ковша на спину белую [жгучую] воду. Вечер разлагался подобно спектру. Вот в жёлтом окне соседнего дома включили радиолу, и в воздухе, который был дымчато зелёным, западал хрупкий джаз родниковой чистоты. [Ещё мокрый,] Я схватил Светлану за руки и потащил танцевать под бабкину сирень. Сирень калейдоскопично дрожала одушевлёнными световыми пятнами [и золотинками осенних листьев]. Оглохший от музыки и от живых пятен, я взял в охапку целый куст и потащил к себе всю его непрочную листву.

— На! Дарю, — сказал я Светлане и, дуря, высыпал ей под ноги полный ворох [крупных] сердцевидных листьев. [Она стояла и не трогалась с места.]

— Спасибо, — прошептала она, [присела и стала торопливо сгребать листья, прижимая их к груди] вот странная.

[ — Хорошенькие, хорошенькие, — шептала она.]

[А вдруг и вправду эти листья — сердца?]

Мы сидели на пороге. В детстве я любил сидеть на пороге и читать книгу. В глубоком чёрном небе светилась полоса Млечного Пути[, и я сказал, испытывая магнетическое состояние полёта: ]. \Мы просидели до утра и ни разу не поцеловались/.

[ — Знаешь, а меня здесь нет, и Млечный Путь — это след корабля, на котором я отбыл в космос.

Светлана взглянула на меня счастливыми глазами, чёрными от расширенных зрачков. В жизни я хотел свежего запаха зелёных веток, и вот открывал любовь, но не знал этого, как не знал Колумб, открыв Америку, полагая, что увидел Индию.

Мы ещё поболтали, но меня сморило, и мы легли спать. Мы застеснялись и легли нераздетыми, валетом. Под голову я подложил рюкзак. В окне сладко плыл карнавал звёзд.]

Утром я пошёл в профком добиваться общежития. Через час уже устанавливал кровать и тащил по длинному узкому коридору студёные постельные принадлежности. В моей комнате поселились Шаповалов и Шрамко, после сюда пришёл жить [Феликс Церпенто] ещё один, тот, у которого не было зубной щётки.

— Давайте смеяться, — сказал [Феликс] я, — смех скрепляет узы общества, а улыбка облагораживает человека.

— Графоманы пишут вечным пером! — выдал [свой следующий] перл Шаповалов.

— [Ева мечтала о двуспальной кровати — реклама мебельного магазина, в котором залёживались двуспальные кровати] \Лежачих бьют — если это змея или женщина/, — сказал Шрамко.

— Волга впадает в Каспийское море, — предложил [я] \невладелец зубной щётки/, чтоб не отставать.

Под вечер мы решили прогуляться по городу. Я надел брюки Шаповалова, рубашку [Феликса] невладельца и достал свои туфли, вторую пару. [Феликс] Невладелец надел свитер и «дудочки» Шрамко. Шрамко взял туфли Шаповалова (первую пару), поставил их на газету на стол и побежал в носках по комнатам искать себе обувь. Но когда он вернулся с занятой подмышкой, то оказалось, что ему нужно было рубашку.

Мы жили на стипендию и были бедны, как аристократы. Когда я взял свои вещи у Панды, то стало намного легче решать головоломку одевания, ибо я имел в наличие двое брюк, две рубашки и свитер. Но проблема питания долго испытывала наши аппетиты на износ. Пораздумав, мы сложились деньгами по два человека: Шаповалов со Шрамко, я с [Феликсом] невладельцем.

Время от времени [я ездил к матери] невладелец ездил в деревню и привозил мешок картошки, рис и пироги. Когда [я] он привёз сковороду, в которой мы все крайне нуждались, [Феликс] я ждал [меня] его на вокзале с такси.

— Сдачи не нужно, — [небрежным тоном сказал он] бросил я шофёру, когда мы вылезли.

Каждый день по утреннему холоду мы шагали в кафе, брали молочный суп, блины с повидлом и чёрный кофе, жестокий, как на табаке.

— «Чёрный кофе — гениальный напиток, он возбуждает синапсы», [ — говорил Феликс] \вывесили мы на стене своей комнаты лозунг./

В обед, как раз перед началом лекций, мы спускались в институтскую столовку, хватали три бутылки кефира на двоих и несколько пирожков с повидлом, которое при нажиме зубами вылезало магмой. Немного погодя, на перемене, если сосало под ложечкой, забегали ещё раз и выворачивали из карманов крупные деньги за котлеты с картофельным пюре. Возвратившись вечером в общежитие, один из нас [с Феликсом] по очереди совершал невежественные, отчаянные ухищрения в области кулинарии.

[Жарили на маргарине картошку. Я выковыривал противные глазки у картофелин, как окопавшихся тунеядцев.

— Картошка — партизанская пища, — говорил Феликс.

— Она тает во рту, — говорил я, — она оставляет о себе тончайшие воспоминания.]

Варили рисовую кашу. Рис в кастрюле распирало, он лез вон на плиту, он разбухал, [как вечный хлеб в романе Александра Беляева,] тщетно я его снимал сверху ложкой и выбрасывал излишки в урну, а потом в дымящуюся кастрюлю доливал из чужого чайника чай вместе с хлопьями [чёрной] заварки. Рис [долго и натужно] пыхтел и жирно пригорал. Мы уныло жевали его полусырым.

[Когда рис кончился, Феликс сказал:

— Обойдёмся без риса. Мой цивилизованный желудок не выдерживает такой грубой пищи.

Как-то] \Когда рис кончился,/ купили молочный кисель в плитках. Плитки давили изо всех сил бутылкой, но они были как гранит и плохо крошились. Потом мы полчаса искали бумажную обвёртку с кисельной инструкцией, так как не знали, что предпринимать дальше. В довершение всего кисель выкипел, а остатки отложились на стенках, как чудовищный слой электролитической меди. Мы отдирали его перочинным ножом [, делая серебряные царапинки] и ели рыжие стружки с дистиллированным привкусом [дождевой воды. Я молчал, Феликс молчал.]