Джон Голсуорси - Из сборника 'Гостиница успокоения'

- Благодарю, вы спасли мне жизнь.

Не зная, что ответить на эти странные слова, мы снова закрыли калитку и вернулись к экипажу.

- Разве ваши дела так плохи?

- Плохи, - ответил он. - Некуда нашему брату податься. Никому мы теперь не нужны. - И взяв кнут, он приготовился тронуться в путь.

- И давно это так?

Он опустил руку, видно, обрадовавшись возможности отдохнуть, и пробурчал невнятно:

- Вот уже тридцать пять лет я занимаюсь этим делом. - И снова погрузился в созерцание хвоста своей лошади. Очевидно, он от природы был неразговорчив и мог рассказывать о себе, только когда ему задавали вопросы.

- Я не виню такси, вообще никого не виню. Это просто напасть какая-то. Я вот уехал сегодня утром, а дома хоть шаром покати. Вчера жена меня спрашивает:

- Сколько же ты приносил домой последние четыре месяца?

- Ну, считай, шиллингов шесть в неделю, - говорю я ей, а она поправляет:

- Нет, семь.

Что ж, жене-то лучше знать: она все в книжечку записывает.

- Так вам на хлеб не хватает?

Извозчик улыбнулся, и эта улыбка между двух впадин, заменявших щеки, была, мне кажется, самой странной из всех улыбок, когда-либо освещавших человеческое лицо.

- Пожалуй, так оно и есть, - ответил он. - Хотите знать, как это получается? Вот сегодня я до вас заработал за весь день всего восемнадцать пенсов. За весь день. Вчера - пять шиллингов. Семь шиллингов в день я должен платить за кэб, и это еще дешево. Ведь сколько владельцев кэбов разорилось на этом деле - им, как и нам, очень туго приходится! Они, правда, стараются не обижать нас, но своя рубашка ближе к телу. - Извозчик снова улыбнулся. Мне жаль их, и лошадей тоже, хотя, пожалуй, лошадям-то легче, чем нам.

- А как же пассажиры? - спросил один из нас. Извозчик отвернулся и посмотрел в темноту.

- Пассажиры? - В голосе его слышалось легкое удивление. - Им всем подавай такси. И это понятно: на такси доедешь быстрее, а время - деньги. Вот до вас я семь часов прождал седока. Да ведь и вы искали такси. Когда не найти такси, то на худой конец нанимают нас, и седоки почти всегда злятся. Попадаются, правда, старухи, которые боятся машин, но у таких денег в обрез, и они не очень-то щедры. Это им не по карману, я думаю.

- Однако все вам сочувствуют. Значит, можно надеяться.

- На сочувствие хлеба не купишь, - спокойно остановил он меня. - А в былые времена никто меня не спрашивал, хватает ли хлеба. - Медленно покачав головой, он добавил: - Кроме того, что могут сделать люди? Помощи от них не жди, а как начнут задавать вопросы, им самим становится не по себе. Они, наверное, это понимают. К тому же нас так много; тем, у кого кареты, тоже несладко. Впрочем, с каждым днем все меньше и меньше нас, извозчиков, встретишь на улицах.

Не решаясь больше выражать сочувствие этому представителю отживающей профессии, мы подошли к лошади. Она, наверное, немало вынесла на своем веку: даже в темноте у нее можно было пересчитать все ребра. И вдруг один из нас сказал:

- Многие хотели бы видеть на улицах только такси - это из-за лошадей: жалко их.

Извозчик утвердительно кивнул,

- У этой старушки, - сказал он, - никогда не было лишнего мяса. И от корма, который ей теперь дают, резвости не прибавится. Правда, корм и не бог весть какой, но она все-таки сыта.

- А вы нет?

Извозчик снова взялся за кнут.

- Не думаю, - сказал он равнодушно, - чтобы мне могли подыскать теперь какую-нибудь другую работу. Слишком долго я был при лошадях. Пожалуй, придется идти в работный дом, если со мной не случится чего-нибудь похуже.

- Как это ужасно! - прошептали мы, и, услышав такие слова, он улыбнулся в третий раз.

- Да, не повезло нашему брату. И за что нам выпала такая доля? Но ничего не попишешь - одно вытесняет другое, а жизнь идет своим чередом. Я думал об этом; сидишь тут целый день, ну и поневоле начнешь раздумывать, все ли в этом мире правильно устроено. Нет, выходит, что не все. А извозчиков скоро совсем не останется - так долго тянуться не может. И я даже не знаю, будет мне обидно или нет, когда это наконец случится. Всю душу мне такая жизнь вымотала.

- Но ведь создали специальный фонд...

- Да, и это помогло кое-кому выучиться на шофера. Но какой от него прок старикам, вроде меня? Мне ведь шестьдесят, и таких сотни. Мы в шоферы не годимся: смелости не хватит. А денег, чтобы помочь нам, понадобилось бы пропасть. И вы правильно говорите, люди хотят, чтобы мы ушли с дороги. Им нужны такси, а наше время прошло. Я не жалуюсь, вы ведь сами завели этот разговор.

И он в третий раз поднял кнут.

- Скажите, а что бы вы делали, если бы сверх обычной платы получали еще шесть пенсов?

Извозчик опустил глаза; вопрос, как видно, поставил его в тупик.

- Что бы я делал? Да ничего. Что бы я мог делать?

- Но вы же сами сказали, что наши шесть пенсов спасли вам жизнь.

- Верно, сказал, - ответил он неторопливо. - У меня было тяжело на душе. Порою ничего с собой не поделаешь - нападет тоска, и не отделаешься от нее никак. Обычно стараешься не думать ни о чем. Прощайте. Премного благодарен!

Он тронул лошадь кнутом. Как бы очнувшись от сна, несчастное животное вздрогнуло, двинулось вперед, и экипаж стал удаляться. Медленно двигался он по дороге среди теней от деревьев, перемежавшихся со светом фонарей. Высоко над нами по черной реке неба плыли белые корабли облаков. Их подгонял ветер, в котором чуялась перемена. И когда экипаж уже исчез из виду, этот ветер все еще доносил до нас замирающий звук его колес.

Перевод Т. Литвиновой

Уже отрастившая зимнюю шерсть, разгоряченная и вспотевшая кобыла цветом совсем сливалась с рыжими, как лисий хвост, кучами отсыревших листьев бука. Как всегда в такие туманные дни, она пританцовывала, высоко вскинув голову, слегка выгнув шею и насторожив уши, шарахалась ни с того ни с сего, притворяясь, будто не узнает знакомых предметов, и время от времени предпринимала энергичные попытки сбросить меня и убежать. Ей то и дело мерещились камни на дороге. Некогда, еще до того, как началась ее нынешняя легкая жизнь, такой камень подкатился ей под самые копыта и навсегда испортил ей норов.

День стоял безветренный. Там и сям пламенели оставшиеся на ветвях медно-красные листья буков, и казалось, что кто-то нарочно зажег вверху огоньки, чтобы хоть немного прогреть неуютную сырость леса. Большая часть листвы, впрочем, облетела, и усеянные жемчужными каплями голые сучья четко вырисовывались на сплошном сером фоне. Ягод было мало, и среди них выделялись красотой розовые плоды бересклета, которых как раз в этом году уродилось больше обычного. Глухие аллеи безмолвствовали, не слышно было тех сладостных вздохов, что раздавались откуда-то сверху вчера в этот час. Зато в воздухе была разлита какая-то особенная тишина, как бы немое роптание тумана. Мы проехали мимо дерева, и на самой верхушке его гордо восседал непомерно тяжелый для тоненькой веточки голубь. Погруженный в свой безмятежный голубиный мир, он не слышал ни топота копыт, ни скрипа седла. Туман сгустился в сплошное облако бесконечно мелкой дождевой пыли, и сквозь эту завесу деревья выглядели как-то странно, словно они заблудились и потеряли друг друга. Мимо нас, казалось, быстро и бесшумно скользили призраки, единственные обитатели мира, в котором мы очутились.