Марсель Эме - Человек, проходивший сквозь стены

На улице де ля Потерн он вошел в старый жалкий дом, сырой и смрадный, который принадлежал его клиенту, господину Горжерену. Он хорошо знал эту трущобу, знал с давних пор, потому что не раз приходил сюда описывать имущество многих жильцов. Да и не далее как накануне он раздавал здесь милостыню. Теперь ему оставалось посетить четвертый этаж. Пройдя по темному коридору с заплесневелыми стенами и преодолев три лестничных марша, он увидел перед собой какой-то странный свет, точно вдруг попал на чердак. Это был четвертый и последний этаж, который освещался лишь слуховым оконцем, выходившим на крышу с мансардами. Запыхавшись от подъема по лестнице, Маликорн перевел дыхание и осмотрелся. Мансарды были отделены друг от друга перегородками, штукатурка на них вздулась от сырости пузырями, которые лопались, как нарывы, обнажая дранку или черное гнилое дерево стропил. Старая дерюга и железная лохань, брошенные прямо на пол у слухового окна, вряд ли могли служить надежной защитой от потоков дождевой воды; весь пол прогнил, и местами нога погружалась в труху, как в ковер. Ни вид этой мрачной узкой лестницы, ни затхлый запах, которым она была пропитана, не должны были удивить судебного исполнителя, который на своем веку перевидал немало трущоб похуже этой. Однако неотвязное чувство тревоги стало здесь еще острее, и ему показалось, что оно вот-вот должно сейчас проясниться. В одной из двух квартир, выходивших на лестницу, послышался детский плач. Не зная, откуда доносится голос, судебный исполнитель наугад постучал в первую попавшуюся дверь.

Квартира состояла из двух комнат, узких, как коридор; первая была проходной, и свет проникал в нее лишь через застекленную дверь, что вела во вторую комнату. Здесь было еще темнее, чем на лестнице. Маликорну открыла худенькая женщина с молодым, но изможденным лицом. За ее юбку цеплялся двухлетний ребенок, он перестал плакать и с любопытством таращил на посетителя большие влажные глаза. Судебного исполнителя провели во вторую комнату; здесь стояли раскладная кровать, простой некрашеный стол, два стула, а у самого окна, выходившего на крышу, — старая швейная машина. В убожестве этой обстановки тоже не было ничего такого, что могло бы поразить Маликорна, но сейчас он впервые в жизни ощутил непонятную робость.

Обычно его благотворительные визиты отличались предельной краткостью. Даже не садясь, он задавал несколько вопросов, скороговоркой выпаливал слова ободрения и, выложив милостыню, поспешно уходил. На этот раз он даже не совсем ясно представлял себе цель своего визита и почему-то не спешил вынимать бумажник. Мысли беспорядочно кружились у него в голове, и слова не шли с языка. Помня о своей профессии, он едва смел поднять глаза на молодую швею, да и она, хотя его репутация филантропа была ей известна, испытывала не меньшую робость. Разговор завязался благодаря ребенку. Быстро преодолев застенчивость, он тут же забрался к Маликорну на колени, и Маликорн просто чуть не расплакался оттого, что не захватил с собой конфет. Вдруг раздался резкий стук в дверь, точно в нее колотили палкой. Швея изменилась в лице, быстро прошла в другую комнату и закрыла за собой дверь.

— Ну, так что же? — послышался грубый и надменный голос, по которому Маликорн сразу узнал Горжерена. — Так что же? Надеюсь, сегодня-то вы мне заплатите?

Ответ прозвучал так тихо и невнятно, что слов Маликорн не разобрал, но смысл был слишком понятен. Горжерен принялся вопить на весь дом страшным голосом, от которого ребенок задрожал в испуге:

— Ах, у вас нет! Ну, вот что, с меня довольно! Не желаю больше слушать ваши россказни. Мне нужны мои деньги, слышите? Нужны немедленно! А ну-ка, покажите, где вы прячете ваши капиталы. Я хочу на них поглядеть.

Во всякое другое время Маликорн отнесся бы с профессиональным восхищением к тому, с каким пылом принялся Горжерен за нелегкое дело — выудить у бедняков квартирную плату. Но сейчас он испытывал лишь страх, точно такой же страх, от которого бешено колотилось сердце у малыша, уткнувшегося в его колени.

— Живее, вытаскивайте ваши денежки, — продолжал орать Горжерен. — Давайте их сюда, или я их сам найду!

Судебный исполнитель встал, посадил ребенка на стул и, сам толком не зная, что он сейчас будет делать, вышел в соседнюю комнату.

— А, вы здесь! — вскричал Горжерен. — На ловца и зверь бежит!

— Убирайтесь вон! — приказал судебный исполнитель.

Горжерен ошалело вылупил глаза.

— Убирайтесь вон! — повторил Маликорн.

— Вы с ума сошли! Я домовладелец.

Должно быть, Маликорн и в самом деле сошел с ума, потому что он кинулся на Горжерена и вышвырнул его на лестницу, отчаянно вопя:

— Да, грязный, вонючий домовладелец! Долой домовладельцев! Долой домовладельцев!

Опасаясь за свою жизнь, Горжерен выхватил револьвер, прицелился и выстрелил в судебного исполнителя. Маликорн замертво упал возле железной лохани и старой дерюги.

Бог проходил по аудиенц-залу, когда перед ним предстал Маликорн.

— А, вот и наш судебный исполнитель, — сказал он. — Ну, как он себя вел?

— Клянусь честью, — отвечал святой Петр, — тратить время на него нам не придется.

— Посмотрим, каковы его добрые дела.

— Ах, не будем лучше говорить о них. В его активе всего-то и есть, что одно доброе дело.

Святой Петр посмотрел на Маликорна с ласковой улыбкой. Судебный исполнитель хотел было протестовать, хотел отчитаться во всех добрых делах, занесенных в школьные тетради, но святой Петр не дал ему и слова сказать:

— Да, одно-единственное доброе дело, но оно немало весит. Он, судебный исполнитель, закричал: «Долой домовладельцев!»

— Как это прекрасно, — прошептал бог. — Ах, как это прекрасно.

— Он дважды прокричал эти слова и умер, защищая бедную женщину от жестокого домовладельца.

Восхищенный бог велел ангелам играть в честь Маликорна на лютне, на виоле, на гобое и на свирели. Потом раскрылись обе створки небесных врат, как это делается только ради нищих, бродяг, оборванцев и приговоренных к смертной казни, и под звуки гимнов судебный исполнитель проследовал в рай, и над его головой засиял нимб.

Однажды во время войны 1939–1972 годов на Монмартре у дверей булочной на улице Коленкур стояли в очереди четырнадцать человек. Они подружились и решили больше не расставаться.

— Мне, — сказал один старик, — совсем не хочется возвращаться домой. Ничего хорошего меня там не ждет: квартира не топлена, и я буду жевать в одиночестве свои двести граммов хлеба — ведь больше у меня ничего нет. Жена умерла месяц назад. И совсем не от голода. Если я вам скажу, вы не поверите, — она умерла из-за лисы. Не было бы войны, жена и сейчас жила бы, она часто говорила, что люди не заслужили такой беды. Послушайте, я не хочу плакаться, но всю свою жизнь я работал. А что я заработал? Только усталость. Сорок лет я продавал обивочные ткани. Кажется, это нетрудная работа, но надо простоять целый день на ногах, не спуская глаз с покупателя, всегда улыбаться, отвечать на вопросы и всем своим видом показывать, что ты внимателен. За спиной неусыпный глаз заведующего секцией, и, прав он или не прав, задавая тебе головомойку, остается только подчиняться. Или надо подчиняться — или тебя вышвырнут вон. Зарабатываешь же столько, что едва хватает на жизнь. За квартиру приходилось отдавать всю зарплату, а процент с проданного товара, который получал продавец, был не так уж велик. Чтобы вы имели представление, скажу, что в 1913 году я получал в месяц сто восемьдесят франков. И надо было прокормить трех дочерей и жену, которая не могла работать. Ей тоже жилось несладко: две девочки были слабенькие, постоянно болели. Мы с трудом сводили концы с концами. А тут еще 1914 год, я был простым солдатом — в тылу, правда, но пять лет или около этого я ничего не зарабатывал. Вернулся я в 1919 году, мое место было занято. Наконец мне удалось устроиться у Буракема и Баландра. В то время торговля шла хорошо. Я прилично зарабатывал, девочки тоже начали работать. Жена говорила тогда, что жить становится легче. Но мне уже стукнуло сорок восемь, я понимал, что настало время копить на черный день. Когда жена расходовала лишнее, я напоминал ей об экономии. Моя жена все еще была хорошенькой, конечно, не молодой, но все-таки очень хорошенькой, а вот о нарядах никогда не думала, у нее и раньше не хватало на это ни денег, ни времени. Нельзя сказать, что теперь она начала думать о них. Скорее, она жалела о прошедших годах и предалась мечтам, а кончилось все это тем, что она задумала купить черно-бурую лису. Она сказала мне об этом между прочим. Знаете, как говорят иногда: «Если бы я разбогател, я бы купил…» В глубине души она понимала, что это было безумием. И когда я ей однажды сказал: «В конце концов, можно купить тебе эту лису», — она сама наотрез отказалась. Но мечтала она о ней по-прежнему. Проходит восемь или десять лет, опять заботы, младшая дочь в санатории, один зять запил. О лисе жена говорила теперь только с улыбкой, но с такой грустной улыбкой, что мне становилось не по себе. Однажды вечером, возвращаясь с работы, встречаю моего старого хозяина, и он спрашивает меня, не хочу ли я вернуться к нему и работать заведующим секцией. Я — заведующий секцией! Представляете, мне показалось, что это сон. К тому же я очень волновался. Это было в 1934 году, мне было шестьдесят три года. В этом возрасте, не правда ли, мечты об успехах проходят, и у человека уже нет той строгости, которая должна быть у заведующего. Но я не мог упустить такого случая. Для меня это было не только выгодное предложение, приятно было сознавать, что и ты наконец выбился в люди. Жена тоже была очень рада. Вы же знаете женщин. Болтая в лавке, они говорят какой-нибудь соседке: «Я помогу вам купить подешевле, мой муж заведует секцией в магазине Надара». И в самом деле мы немного опьянели от счастья — и я и моя жена. В один прекрасный вечер я иду домой со свертком в руке, в нем черно-бурая лиса. Лиса — красавица, уж я не купил кота в мешке. Я сам продавец и знаю, как покупать. Я посоветовался с одним знакомым — дальним родственником скорняка со Страсбургского бульвара. Я заплатил за лису две тысячи, но она их стоила. Когда я ее развернул, жена заплакала. Никогда в жизни не видел я такого счастливого человека. Она боялась поверить в свое счастье. Лису она надевала редко, всего четыре-пять, может быть, шесть раз, но зато это была настоящая церемония, как будто она собиралась на крестины или на званый обед. Иногда, когда мы шли на воскресную прогулку, я ей говорил: «Мари, надень же свою лису». Но нет, она очень берегла ее. Она завернула лису в плотную бумагу и положила в красивую коробку с шариками нафталина. Раз в неделю, по четвергам, она вывешивала лису на окно, чтобы проветрить ее и помозолить глаза соседям, пусть видят, что у нее есть черно-бурая лиса. И удивительное дело — от этого она получала не меньшее удовольствие, чем если бы носила ее каждый день. Она была счастлива, я тоже. И вот в 1937 году я, такой здоровяк, как-то сразу сдал, старость пришла внезапно. Голова отяжелела, всегда клонило ко сну, ноги опухали, я уже был плохой работник и не мог больше тянуть лямку, пришло время жить на наши сбережения. У нас было шестьдесят пять тысяч франков, мы их положили в банк, чтобы получать пожизненную ренту. Рента эта, сами понимаете, не была большой. Но жилось сносно. Надо было только экономить. А потом началась война. Немцы. Эвакуация. Пришлось туго. Пять военных лет мы прожили на Луаре. Дочери с мужьями остались на другом берегу, и мы с женой могли умереть, так и не повидав их. И вот мы поехали к ним, я нес в чемодане немного белья, жена — в коробке — свою лису. Через месяц мы вернулись. Пока было тепло, жить еще можно было, но потом… Есть было нечего, денег не хватало, становилось все труднее. К тому же два зятя сидели в тюрьме, младшая дочка ожидала ребенка, надо было помогать им. Но ничего не получалось. Цены все время росли, а рента оставалась прежней. А тут еще в конце зимы я умудрился заболеть. Врач твердил: «Вам надо лучше питаться». Легко сказать, но где взять денег? «Не расстраивайся, — успокаивала жена, — на этот раз как-нибудь выкрутимся». И действительно, к весне я уже немного окреп, но заметил, что жена начала сдавать. Она часто о чем-то задумывалась, у нее болели ноги, сердце, желудок, словом, ее дела были совсем плохи. Она слегла. Однажды утром, в четверг, перед тем как идти в магазин — это было в конце лета, солнце хорошо припекало, — я сказал ей: «Мари, хочешь, я повешу твою лису на окно?» Она, бедная, поворачивает ко мне голову, глаза ее странно блестят, подбородок трясется. «Мою лису, — говорит она, — я ее продала». Она продала ее за восемьсот франков. Спустя месяц после ее смерти я решил купить новую лису, чтобы ей было спокойно в могиле. Я говорил себе: «Если это не очень дорого, я смогу занять денег и купить ее». Но я узнал: черно-бурая лиса, даже не новая, стоила не менее десяти тысяч.