Хаим Граде - Синагога и улица

Покончив с модами и мебелью, Переле принялась со всех сторон оговаривать простолюдинов. Когда она была еще совсем молоденькой девушкой, ее всегда удивляло, почему ее отец, ныне покойный старипольский раввин, встает перед каждым изучающим Тору, входящим в их дом. По ее тогдашнему пониманию, получалось, что перед ученым должен вставать простой еврей, а не раввин города, который старше своего гостя и годами, и мудростью. Лишь повзрослев, она поняла, что только мудрец Торы понимает и по-настоящему уважает другого мудреца Торы.

— А кто же еще способен понимать и почитать Тору, извозчик? — снова напевно спросила через весь стол Переле, обращаясь к гродненской раввинше.

Но та неожиданно повернула к ней голову и недружелюбно ответила:

— Я бы так не сказала. Раввины ссорятся между собой намного чаще, чем обыватели. А когда раввин любит простого еврея, простой еврей еще больше любит этого раввина и встает перед ним по десять раз в день.

Переле выглядела пораженной. Какое-то время она молчала. Она не ожидала такого прямого и резкого ответа. Ее лицо напряглось от мыслей, как следует уколоть в ответ гродненскую раввиншу. Но Сора-Ривка уже снова печально и мягко улыбалась. Ее никогда особенно не интересовали аристократизм раввинов, их честь и их конфликты. Особенно в последнее время. Вдруг в большой комнате воцарилась напряженная тишина. Все смотрели на дверь. Сора-Ривка тоже повернулась и увидела хозяина, даяна, с бледным лицом. Рядом с ним стояла его жена Башка, напуганная еще больше мужа, а за ними толкались еще какие-то люди. В воздухе висела какая-то дурная весть, которую никто не хотел произнести вслух. Сора-Ривка почувствовала, что произошло несчастье.

— Не пугайтесь, раввинша, ваш муж жив, — приблизилась к ней Башка.

— Соседка вызвала к вашему мужу врача и послала сказать, чтобы вы пришли, — замахал сразу обеими руками хозяин, стараясь успокоить ее.

Но Сора-Ривка не могла и слова произнести. Она все больше бледнела, а ее глаза наливались слепой темнотой охватившего ее страха. Ее пришлось вести под руки.

В синагогах и обывательских домах говорили, что у реб Мойше-Мордехая Айзенштата снова был сердечный приступ, но он уже чувствует себя лучше. Беда — с его раввиншей, она словно совсем окаменела. В больнице раввин лежать не хочет, он боится, что там ему станет хуже. Поэтому он лежит дома, но там всегда шум и суматоха. С одной стороны, раввин требует, чтобы у него находились молодые люди из колеля, чтобы ему было веселее и чтобы изучение Торы было зачтено ему в заслугу. Кто бы к нему ни зашел, даже простой человек, раввин просит у него благословения. С другой стороны, врач велит выгнать всех посторонних. А раввинша Сора-Ривка стоит в растерянности между ними. Либо она не шевелится и молчит, как парализованная, либо рвет на себе волосы и бежит на кладбище молиться за здоровье мужа на могилах своей дочери, родителей, дедов и бабок.

Переле варила и пекла в честь Швуэс. У нее уже сводило пальцы и немели колени. Тянуло прилечь, на диван и подумать о больном реб Мойше-Мордехае Айзенштате. Но что бы ни случилось, она терпеть не могла, чтобы в ее доме была помойка, как у дочери. Однако она трижды в день ждала, чтобы муж вернулся — утром с молитвы, днем из комнаты заседаний раввинского суда, а вечером из синагоги — и рассказал ей, как себя чувствует больной. Реб Ури-Цви страдал не меньше ее. То, что Переле трижды в день расспрашивала его о больном, заставляло его думать, что хозяйка переживает то же, что и он: страдания и раскаяние за войну, которую они затеяли против гродненского раввина. Накануне праздника Швуэс реб Ури-Цви пришел домой до полудня и рассказал о новой беде. К реб Мойше-Мордехаю годами заходила помешанная женщина, которую бросил муж. Она постоянно допекала раввина просьбами вернуть ей мужа, который стал где-то то ли преподавателем ешивы, то ли меламедом. Год назад эта женщина перестала появляться. Она поехала туда, где находился ее муж, чтобы устраивать ему скандалы. А теперь вернулась и мучает больного. Если ее пытаются выставить, она осыпает проклятиями раввина и раввиншу так, что оба уже боятся ее проклятий, как огня. Они умоляют ее сжалиться и не ругаться, но не позволяют ее и пальцем тронуть.

Довольно долго Переле стояла в молчании и смотрела на мужа с удивлением, как будто не верила, что такое может происходить на самом деле. Затем вошла в спальню и там задержалась. Назад она вышла, наряженная в одно из своих длинных широких платьев, полушубок с широкими рукавами, шляпку с тремя фиолетовыми цветами и с зонтиком в руке, хотя на улице и не пахло дождем. Муж спросил, куда она идет в канун праздника такая разодетая? Переле, глядя в зеркальце комода, разгладила пальцами брови и морщины на щеках.

— Иду к гродненскому раввину навести порядок. На его жену, как я вижу, нельзя положиться.

Муж растерялся и стал бормотать, что ей не подобает идти домой к гродненскому раввину. Но Переле посмотрела на него стеклянными глазами, давая понять, что она у него не спрашивает и что он должен стыдиться своего беспокойства о том, что она и больной были когда-то женихом и невестой. Реб Ури-Цви действительно спохватился, будто обжегшись, и пробормотал, что ничего такого в виду не имел, он только хотел сказать, что она может опоздать к благословению праздничных свечей. Ведь может случиться, что ей придется там задержаться, а когда он придет с вечерней молитвы, ему не для кого будет делать кидуш. А кто ему подаст ужин?..

— До благословения свечей я надеюсь вернуться. Однако, если мне придется задержаться, ты сам найдешь, что поесть, — ответила хозяйка и, переступая порог, приподняла платье, как будто у входа была лужа.

У раввина в первой комнате сидели учащиеся колеля и пили чай. Когда грайпевская раввинша вошла, молодые люди посмотрели на нее с некоторым удивлением из-за ее странного наряда. Тем не менее никто не спросил, кого она ищет, как будто дом раввина был местечковым постоялым двором. Она прошла в большую комнату заседаний раввинского суда, и ее взгляд встретился с удивленным взглядом гродненской раввинши. Сора-Ривка сидела на длинной скамье за столом раввинского суда, уронив руки на колени, и слушала, что говорит еврейка, сидящая напротив, — женщина за пятьдесят, с морщинистым лицом, с мешками под глазами, но с нарумяненными щеками и с помадой на губах. На голове у женщины был платок, скрученный в дикий тюрбан, на ногах — черные туфли и черные чулки. На ней были чересчур узкая юбка и вязаный жакет из коричневой шерсти. Переле сразу же догадалась, что это, должно быть, та самая соломенная вдова, скандалистка, сживающая со света больного раввина. Напудренная соломенная вдова тоже посмотрела на низенькую гостью в длинном платье и в шляпке с цветами, и ей захотелось рассмеяться. Но в то же мгновение голос Переле прозвучал громко, торжественно и повелительно: