Чарльз Буковски - Музыка горячей воды

– О.

– Она рассказывала: «Ему было шестьдесят пять, но он был хоть куда. Маму мою тоже научил играть на пианино. Маме было тридцать пять, мне тринадцать, и он нас обеих научил играть на пианино».

– И что ты на это сказал? – спросил я.

– Я не знал что. Поэтому ответил: «Косинский ни хера писать не умеет». А она: «Он с моей мамой занимался любовью». А я ей: «Кто? Косинский?» Она мне: «Нет, граф». «А с вами граф ебался?» – спрашиваю. А она: «Нет, со мной он никогда не ебался. Но он меня в разных местах трогал, очень возбуждал. И еще он изумительно играл на пианино».

– И ты что?

– Ну, рассказал, как работал в Красном Кресте во время Второй мировой. Мы ходили и собирали бутылки с кровью. Там была одна медсестра – черноволосая, очень толстая, после обеда ложилась отдохнуть на лужайке, а ноги раздвигала передо мной. И пялилась на меня, пялилась. Мы собирали бутылки, и я их относил на склад. Там было холодно, бутылки хранились в белых мешочках, и когда я отдавал их девушке, ответственной за хранение, бутылки иногда выскальзывали из мешочков и разбивались на полу. БАЦ! Везде кровь и осколки. Но девушка мне всегда говорила: «Все в порядке, не переживайте». Мне казалось, она очень добрая, и я пристрастился ее целовать, когда сдавал бутылки. Очень приятно было целоваться с ней в этом холодильнике, но с той черноволосой я так ничего и не добился – которая после обеда валялась на травке и ноги передо мной раздвигала.

– Ты ей так и рассказал?

– Так и рассказал.

– А она что?

– Она сказала: «Паук спускается! Он на меня спускается!» «Боже мой», – закричал я, схватил «Программу бегов», развернул и поймал паука между третьим заездом для новичков-трехлеток на шесть фарлонгов и четвертым заездом с претендентами на пять тысяч долларов для четырехлеток и старше на милю и одну шестнадцатую. «Программу» я отбросил, и мне удалось быстренько поцеловать Лин. Она даже не шелохнулась.

– А что сказала про поцелуй?

– Сказала, что ее отец был гений в компьютерной промышленности и редко заезжал домой, но про мать с графом как-то разузнал. Однажды заловил дочь после школы и треснул головой об стену – добивался, почему она мать покрывала. Отец очень разозлился, когда узнал правду. Потом перестал ее лупить головой об стену и пошел бить ее мать головой об стену. Она сказала, что это был ужас, а графа они больше не видели.

– И что ты на это?

– Я ей рассказал, как однажды в баре познакомился с женщиной и привел ее домой. Когда она сняла трусики, на них было столько крови и говна, что у меня даже не встал. А воняло от нее нефтяной скважиной. Она мне помассировала спину с оливковым маслом, а я ей дал пять долларов, полбутылки скисшего портвейна, адрес моего лучшего друга и отправил восвояси.

– Такое правда было?

– Ну. Потом эта Лин спросила, нравится ли мне Т. С. Элиот. Я сказал, что нет. Потом она сказала: «Мне нравится, как вы пишете, Макс, это такое уродство и одержимость, что меня завораживает. Я была в вас влюблена. Я писала вам письмо за письмом, но вы ни на одно так и не ответили». «Простите, крошка», – сказал я. А она: «Я сошла с ума. Поехала в Мексику. Обрела веру. Носила черную шаль и пела на улицах в три часа ночи. Никто меня не трогал. У меня в чемодане были все ваши книги, я пила текилу и жгла свечи. А потом познакомилась с матадором и с ним забыла вас. Это длилось несколько недель».

– Этим ребятам много пизды перепадает.

– Да уж, – ответил Макс. – В общем, она сказала, что они в конце концов друг от друга устали, а я сказал: «Давайте я стану вашим матадором». А она: «Вы как все прочие. Вам бы только поебаться». «Пососать и поебстись», – сказал я. И подошел к ней. «Поцелуйте меня», – говорю. «Макс, – ответила она, – вам бы только в игрушки играть. А я вам – безразлична». «Зато я себе не безразличен», – ответил я. «Не будь вы таким великим писателем, – сказала она, – с вами бы ни одна женщина даже разговаривать не стала». Я говорю: «Давайте поебемся». А она: «Я хочу, чтоб вы на мне женились». «А я не хочу на вас жениться», – сказал я. А она взяла сумочку и ушла.

– И на этом все? – спросил я.

– Все, – ответил Макс. – Ни единой поебки за четыре года, и теперь вот эту потерял. Гордыня, глупость, как угодно.

– Ты, Макс, хороший писатель, но отнюдь не бабник.

– Считаешь, у хорошего бабника все бы получилось?

– Само собой. Хороший бабник видит, как все ее гамбиты парировать правильной реакцией. А каждая правильная реакция направляет беседу в новое русло, пока баба у бабника не загнана в угол – или, точнее, не лежит на спине.

– И как мне научиться?

– Такому не научишься. Это инстинкт. Тут надо понимать, что́ женщина на самом деле хочет тебе сказать, когда что-то говорит. Этому не научишь.

– А что она мне на самом деле говорила?

– Она тебя хотела, а ты не понимал, как к ней подступиться. Мосты не навел. Ты облажался, Макс.

– Она же читала все мои книги. Она думала, я в чем-то соображаю.

– Она вот теперь сообразила.

– Что?

– Что ты, Макс, тупой осел.

– А я тупой осел?

– Все писатели – тупые ослы. Поэтому они всё и записывают.

– В смысле – «поэтому они всё и записывают»?

– В смысле, они всё записывают, потому что ни шиша ни в чем не соображают.

– Я много чего записываю, – печально сказал Макс.

– Помню, в детстве я читал книжку Хемингуэя. Там один парень все ложился в постель с женщиной и ложился, но у него ничего не получалось, хотя эту женщину он любил, а та любила его. Господи боже мой, думал я, какая великолепная книжка. Столько веков прошло, а про этот аспект никто не написал. Мне казалось, что парень этот – слишком блаженный осел, потому у него и не выходит. А под конец книжки я прочел, что ему в войну просто яйца отстрелили. Вот подстава.

– Думаешь, она вернется? – спросил Макс. – Ты бы видел ее фигуру, это лицо, эти глаза.

– Не вернется, – ответил я и встал.

– Но что же мне делать? – спросил Макс.

– Кропай и дальше свои жалкие стишки, рассказики и романчики…

Я оставил его сидеть и спустился по лестнице. Мне больше нечего было ему сказать. На часах 7.45 вечера, а я еще не ужинал. Я сел в машину и поехал к «Макдоналдсу»: взять, что ли, жареных креветок?

Отцовские похороны были как остывший гамбургер. Я сидел напротив похоронного бюро в Альхамбре и пил кофе. Когда все закончится, до ипподрома ехать недолго. Вошел человек с жутким облезающим лицом, в очень круглых очках с очень толстыми стеклами.

– Генри, – сказал он мне, потом сел и тоже заказал кофе.

– Здравствуйте, Берт.

– Мы с твоим отцом очень крепко подружились. Много о тебе разговаривали.

– Я не любил старика, – ответил я.

– А отец тебя очень любил, Генри. Все надеялся, что ты женишься на Рите. – Рита была дочерью Берта. – Она ходит с таким милым парнишкой, но он ее не привлекает. Кажется, ей больше пижоны нравятся. Я не понимаю. Но он ей, должно быть, хоть немного, да нравится, – чуть просиял он, – потому что, когда он приходит, ребенка она прячет в чулане.