Александр Дюма - ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ. IV том

— Я отпускаю вам грех, если это все, дочь моя.

— Это все, — ответила маркиза с улыбкой серафима.

Монах удалился.

— Теперь вы, господин аббат. Экзамен был бы долгим, он был бы огорчительным. Раз дети выражают недовольство, значит, они не знают своих уроков. Если они их не знают и вы мне это покажете, я должна буду их побранить или наказать. Пощадите их, пощадите нас, и перенесем экзамен на другое время, когда он удовлетворит всех.

Господин аббат согласился, что г-жа маркиза права. Он скрылся вслед за монахом, который уже исчезал в туманной глубине зеленеющих аркад.

— Теперь остаетесь вы, Бонбонн, — сказала маркиза. — Приду ли я к такому же доброму соглашению с вашим нахмуренным видом и вашими глубокими вздохами?

— Я в этом сомневаюсь.

— А! Посмотрим.

— Это легко: мои подсчеты и в самом деле устрашающи.

— Можете пугать меня; но вам никогда не удавалось испугать мою личную шкатулку.

— В этом месяце ваша шкатулка испугается, сударыня, и больше чем испугается: она умрет от страха.

— Полно! Вы, значит, вместе со мной считали ее содержимое? — сказала маркиза, пытаясь шутить.

— Считал ли я его вместе с вами? Подумаешь, какая трудность!

— Я никогда никому о нем не говорила, Бонбонн.

— А лучше было бы сказать. Но мне не нужно этого, чтобы знать…

— Знать что?

— Сумму ваших сбережений.

— Я вам не верю! — воскликнула маркиза, краснея.

— Если так, то я скажу прямо: у вас примерно двадцать пять тысяч пятьсот экю.

— О Бонбонн! — прервала его маркиза с досадой, словно управляющий нескромно проник в какую-то печальную тайну.

— Я надеюсь, госпожа маркиза не подозревает меня в том, что я рылся в ее шкатулке?

— Но как же тогда…

— Сколько вы получаете в год на ведение дома? Разве не десять тысяч экю?

— Да.

— А сколько тратите? Разве не восемь тысяч экю?

— Да.

— И разве не десять лет вы копите, потому что вот уже десять лет, как господин де Шовелен живет при дворе?

— Да.

— Так вот, сударыня, вместе с накопившимися процентами вы имеете двадцать пять тысяч экю или должны их иметь.

— Бонбонн!

— Я угадал!.. А если вы их имеете, вы их отдадите господину де Шовелену по первой его просьбе. А когда вы их ему отдадите, вашим детям не останется ничего, если с господином де Шовеленом внезапно что-то случится.

— Бонбонн!

— Будем говорить откровенно! Ваше имение заложено; на имении господина де Шовелена долг в семьсот тысяч ливров.

— У него есть миллион шестьсот тысяч.

— Пусть так. Но того, что останется после уплаты семисот тысяч, все равно не хватит, чтобы удовлетворить кредиторов.

— Вы меня пугаете!

— Пытаюсь испугать.

— Что же делать?

— Просить господина де Шовелена, который слишком много тратит, о немедленном отчуждении в пользу ваших детей остающихся девятисот тысяч; попросить его назначить их вам как вдовью часть либо распорядиться выплатить их вам по завещанию.

— Завещание! Боже милостивый!

— Опять вы со своими сомнениями! Разве человек умирает потому, что составит завещание?

— Говорить о завещании с господином де Шовеленом!

— Вот так! Вы боитесь нарушить радость господина маркиза, его пищеварение, его фавор этим грубым словом «будущее» — словом, что для счастливых дней всегда звучит подобно слову «смерть». Что ж, если вы боитесь этого, хорошо! Вы разорите своих детей, но пощадите уши господина маркиза.

— Бонбонн!

— Я всего лишь говорящая цифра; прочтите мои отчеты.

— Это ужасно!

— Еще ужаснее было бы ждать того, о чем я вам сказал. Выполните обязанность мудрого советчика; садитесь в карету и поезжайте к господину маркизу.

— В Париж?

— Нет, в Версаль.

— Мне появиться в том обществе, где бывает мой муж? Никогда!

— Так напишите.

— Но прочтет ли он мое письмо? Увы, даже когда я посылаю ему поздравления или пожелания, он не читает того, что я пишу; что же произойдет, когда я возьмусь за перо делового человека?

— Тогда пусть похлопочет какой-нибудь друг, я например.

— Вы?

— О! Вы хотите сказать, что он не станет меня слушать? Ну нет, сударыня, он меня выслушает.

— Он заболеет из-за вас, Бонбонн!

— У него есть врач, и тот его вылечит.

— Вы заставите его разгневаться, и гнев убьет его.

— Ничуть; мне очень важно, чтобы он был жив. Если бы я его и убил, то после того как заставил бы написать завещание.

И честный человек разразился хохотом, причинившим боль маркизе.

— Бонбонн, это меня вы убьете, говоря такие вещи, — прошептала она.

Бонбонн почтительно взял ее руку.

— Простите, — сказал он, — я забылся, госпожа маркиза; прикажите заложить карету, я еду в Версаль.

— Ну и слава Богу! Вы возьмете с собой книгу, где я записываю расходы, и… Подождите!

— Что такое?

— Неужели мои желания уже исполнились?

— Как так?

— Вы говорили о карете?

— Да.

— Вот она подъезжает по почтовому тракту.

— Ах!

— Там видны ливреи нашего дома.

— И серые лошади господина маркиза.

— Сударыня! Сударыня! — звал аббат В***.

— Сударыня! Сударыня! — звал отец Делар.

— Сударыня! Сударыня! — слышались двадцать голосив в цветниках, в службах, в парке.

— Маменька! Маменька! — кричали дети.

— Маркиз? О, да правда ли это? — пробормотала маркиза. — Он здесь, в Гробуа, сегодня?

— Здравствуйте, сударыня, — еще издали заговорил маркиз, с радостной поспешностью вылезая из только что остановившейся кареты.

— Да, это он, здоровый телом и веселый духом. Благодарю тебя, Боже мой!

— Благодарю тебя, Боже мой! — вторили двадцать голосов, возвестивших прибытие хозяина и отца.

Да, это был маркиз собственной персоной; он нежно обнял обоих детей, встретивших его радостными криками, и запечатлел на руке изумленной маркизы поцелуй, шедший из глубины сердца.

— Вы, сударь! Вы! — говорила она, держа его за руку.

— Я!.. Но дети играли или трудились; я не хочу прерывать их учение и еще менее их игру.

— Ах, сударь, они так мало вас видят, позвольте им вполне испытать радость от вашего присутствия, столь дорогого им.

— Благодарение Богу, сударыня, они будут видеть меня долго.

— Долго? Неужели до завтрашнего вечера? Вы уедете только завтра вечером?

— Больше того, сударыня.

— Вы проведете две ночи в Гробуа?

— Две ночи, четыре ночи, все ночи.

— Ах, сударь, что же случилось? — с живостью воскликнула маркиза, не замечая, что для г-на де Шовелена подобное изумление могло звучать упреком его прошлому поведению.

Маркиз на мгновение нахмурился; потом вдруг спросил, улыбаясь:

— Разве вы хоть изредка не молили Господа вернуть меня в семью?

— О сударь, всегда!

— Что ж, сударыня, ваша мольба была услышана; мне казалось, что некий голос зовет меня; я повиновался этому голосу.