Горан Петрович - Поймай падающую звезду

— Если поспешим, — отозвался таксист, — то заплатим штраф.

— Я заплачу, — пообещал Виктор, и тут же почувствовал, как таксист придавил педаль газа.

Он вновь обратился к справке об авторе, и тут заметил предложение, которого — он был готов поклясться! — только что тут не было: «Погиб в Ганновере во время транспортного происшествия осенью 2007 года».

— Потише, пожалуйста, помедленнее! — крикнул он таксисту и похлопал его по плечу; тот обернулся к пассажиру:

— Думаете, слишком быстро? Не беспокойтесь!

И пока таксист улыбался ему, Виктор Дугайлич смотрел, как автомобиль вылетает на встречную полосу и врезается в грузовик с прицепом. Надо было остаться у той женщины, подумал он, после чего услышал, как корежится и ломается металл под оглушительный грохот и скрежет. Это длилось недолго — пять, от силы шесть секунд. Потом наступила тишина. А потом и ее не стало.

Все мы подавлены ужасной раной на шее отца, с которой свисают и тянутся слизистые нити, совсем как на колышках, по которым вьется созревающий горох. Он тает прямо на наших глазах, и никто ему при этом слова сказать не смеет.

Расцветшая отцовская рана цветет и лопается, разбрызгивая сукровицу во все стороны. Пусть яд вытечет из его раны. На краях она схватывается корочкой, густая слизь затвердевает. Из центра течет черная сукровица, стягивает ему горло и причиняет дьявольскую боль; рана превращает отца в карикатуру. Нерв, тянущийся от уха и разветвляющийся по всему лицу, сковывает голову, пульсирует, перенося яд и горечь. Он жестоко напоминает ему о хрупкости жизни.

Я сижу у кровати, на которой лежит отец, похожий на распятие. Язык одеревенел и у меня, и у него, его слова скоромны и отвратительны. Он смотрит сквозь меня прямо в сливовый сад. Исчезает среди деревьев в неизвестно каких таинственных пределах. (Словно молится о спасении, а мы этого не слышим.) Там он увидит мяч с прилипшей к нему щетиной Ешниного борова. Теперь он знает, кто спрятал его и превратил в демона. Теперь ему доступны разгадки всех тайн, своих и чужих.

Отцовская рана, открывающаяся вновь и вновь, получена им на прошлой войне, и теперь она возвращает его в грязные окопы, чтобы напомнить о пережитых им муках. Так жизнь возвращается на круги своя и превращается в страдание.

Я вижу, как он сжимает потные ладони и в мыслях опять идет в атаку. Но шейные мышцы коченеют, от чего отец вздрагивает, стискивает зубы и судорожно пытается приподняться на кровати. Будто его со всех сторон окружили толстые слои мрака, пронизанные призывами сдаться. Каждое его движение вызывает слезы; мне нечем помочь моему родителю. Он медленно поворачивает голову к фотографиям, висящим на стене, чтобы впитать от них еще немножечко жизни. На одной из них, в окружении детей, с геройски вскинутой рукой, стоит его отец, полный сил и здоровья. Наверное, сейчас эта фотография кажется ему фальшивой. О, как огромна дистанция между тем, что он видит, и тем, что чувствует! Лицо отца покрылось влагой; нет, это не слезы, но пот и судорога минувшего. Как раз теперь он вспоминает что-то из своей молодости. Проклятие, хоть бы на мгновение все это повторилось! На губах его выступает горькая пена. Она тут же засыхает, твердеет. Пена на губах и во рту. Кажется, сейчас она взорвется внутри него и обрызгает здоровую родню. Выступает краснота, похожая на запал гранаты. А как он нас ругал и требовал, чтобы не ковырялись у развалин стен и поваленных заборов, где еще таятся бомбы и другие боеприпасы, оставшиеся после двух войн! Мы смеялись над ним, издевались до тех пор, пока граната не оторвала обе руки Джорджеву сыну. Так он и по сей день ковыляет, размахивая обрубками рук.

«Малый, ты где?» — отец постоянно окликает меня, всматриваясь, насколько я похож на него. Я вижу, как шевелится его язык, как он шепчет что-то. Сквозь окна и двери доносятся обрывки разговоров о том, что его болезнь неизлечима. Но кто решится так вот, сходу поверить в это? Я вглядываюсь в изможденное лицо — щеки горят, но отец ничего не видит, его глаза уже потухли. Из них, как из угольных ям, поднимаются дым и гарь. Они окутывают пространство и делают все вокруг неясным. Наверняка он принимает нас за призраков. А сколько доброты, сколько отваги источал этот человек прежде!

Никто не заглядывает в наш дом, опасаясь подхватить заразу. Все торопятся куда-то, лишь бы подальше отсюда, забираются в горы драть лыко с лещины, чтобы потом замочить его в воде и покрыть им конюшни. Потому как дождь постоянно заливает, все кругом гниет, и картина мира безвозвратно разлагается. Если это продолжится, то скоро настанет конец света, случится новый потоп и новое начало. И стоит только кому-то запричитать, как всех охватывает беспомощность и отчаяние.

Не приехали к отцу из Воеводины четыре его брата, которых он постоянно звал в бреду и которые перед войной добровольно переселились на новые земли. Некому зарыдать и разогнать болезнь, полыхающую, словно лесной пожар. И только Шпиро вышагивает перед правлением кооператива и кричит: «Это саботаж! Сейчас, на самом пике действий и пропаганды, когда чуждые силы хотят поработить нас, он себе разлегся!»

Но не хочет он замечать того, как его и любая другая жизнь расходуется понапрасну.

Вчера, после ужина, внезапно заспешил к нам поп, волоча за собой свою черную пелерину и подметая ею дорожку. Выглядел он взъерошенным, как большая черная птица, оказавшаяся вдруг в окружении диких зверей. Я вижу, как ветер треплет его рясу, забрасывая полы на ветки придорожных кустов, а он стягивает их с колючек и поддергивает повыше. Пес полетел ему вслед, но он от него отобьется, даже взлетит, если потребуется. Словно послал его владыка дать отцу разрешение на уход в иной мир.

Нет Мията, который пришел бы, чтобы жестоко обругать своего родителя, а потом в страхе и раскаянии шлепнуть себя ладонью по губам. Нет и Босильки, которая столько раз просила отца разжечь ей на пасеке трут или навоз, чтобы начать наконец откачку меда. Слишком она любила отцовскую руку, которая не раз ложилась на ее грудь. Нет и Косы, которая все знает о том, что случается не только у нас, но даже и в соседней Италии. Знает, кто в день освобождения Билечи спалил портрет Муссолини, знает, кто с кем разругался, знает, почем мы итальянцам продаем лошадей и ослов, знает, почем этой осенью латиняне будут продавать нам сушеные фиги и вино. Точно так же знает, кто убил короля Александра и что будет в церкви на Страстную пятницу. Знает все вчерашние и завтрашние новости.

Отец ухватился ладонью за дверной косяк, ощупал его — картина столкновения творца со своим творением. Какая-то сила стремится прижать отца к земле, но он поднимается и распрямляется. Словно не опираясь на ноги, словно где-то внутри у него что-то оборвалось и сделало его безумно неуверенным в движениях. За стеной что-то шевелится, будто засада там засела; все вступило в заговор против него, и через мгновение грянут колотушки и колокольца, возвещающие смерть. Так они подадут Углеше знак вытащить краденые, уже пожелтевшие кооперативные доски и приступить к строительству гроба. О Боже, слышит ли хоть кто плачущий детский голос, уже много дней подряд доносящийся из-за дома?