Герман Мелвилл - Пьер, или Двусмысленности

И потому Пьер оставил всякую мысль о том, что темный светильник Изабелл когда-нибудь озарится для него светом. Ее свет сиял за дверью, что была надежно заперта. Но он больше не чувствовал боли, думая об этом. Он мог бы письменно обратиться и к одним, и к другим, собирать воспоминания о своей семье и, прибегнув к хитрости, выманить кое-какие сведения у оставшихся в живых родичей по отцовской линии, и, возможно, ему попались бы малые крупицы сомнительных и никуда не годных фактов, кои, поверь он в них всей душой, только еще сильней и безнадежней ранили бы его, мешая принятию его нынешних решений. Он дал себе твердое слово не слишком вникать в подробности этой святой задачи. Для него тайна Изабелл обладала всеми очарованиями загадочного ночного небосвода, сама тьма которого пробуждает колдовство.

Поток мыслей все еще неторопливо струился в его сознании, и ныне показалась на поверхности новая мысль.

Несмотря на то, письмо Изабелл переполняли всевозможные святые желания сестры заключить в объятия брата, и в самых страстных красках оно живописало ее бесконечные мучения от разлуки с ним; и хотя оно оканчивалось клятвою в правдивости – клятвой, что без его постоянной любви и сострадания вся ее дальнейшая жизнь будет годна лишь на то, чтобы броситься в какой-то бездонный омут или бурную реку, – но во время условленной заранее первой встречи брата с сестрою ни одно из этих страстных выражений не прозвучало. Она больше трех раз поблагодарила Бога и с большей серьезностью поздравила себя с тем, что он отныне будет делить с ней ее одиночество; но не было в ней ни малейшего следа обычной и привычной сестринской привязанности. И то, разве не вырывалась она из его объятий? Ни разу не поцеловала его; и он ее не поцеловал, если не считать того раза, когда он на прощание коснулся губами ее чела.

Ныне Пьер начал прозревать тайны, что пронизывали другие тайны, и загадки, что ускользали прочь от других загадок, и начал, казалось, видеть простую иллюзорность так называемых незыблемых принципов человеческого общества. Судьба сделала их таковыми. Судьба держала в разлуке брата и сестру, пока они не стали друг другу чужими. Сестры не уклоняются от братских поцелуев. И Пьер понял, что никогда, никогда не сможет он обнять Изабелл простым братским объятием; но когда он думал о тех ласках, кои приняты в семье, мысли об иных объятиях вовсе не смущали покой его чистой души, ибо они никогда не появлялись там осознанно.

Вот каким образом та, кто по воле жестокого рока была лишена всякого умения вести себя так, как подобало сестре, и оттого, вероятно, она дважды и навсегда отдалила малейшую возможность, что ее любовь позволит Пьеру воссоединиться со своей Люси, коя по-прежнему оставалась предметом его самых глубоких и пылких чувств; вот каким образом Изабелл для него стала превыше царств земных и вознеслась живою на седьмые небеса вечной любви.

Вторая его беседа с Изабелл была более вразумительной, но не менее волнующей и таинственной, чем первая, и он ничуть не удивился, что в начале ее появилось куда больше чудес и загадок.

Как и прежде, одна Изабелл встретила его на пороге фермерского дома и не проронила ни слова, пока они не уселись на скамью в комнате с двустворчатым окном и он не обратился к ней первым. Если Пьер и строил какие-то планы, как держать себя в этот момент, то они касались некоего внешнего проявления чувств, где он излил бы свою предельную любовь к сестре; но ее упорное молчание да мистическая атмосфера, что царила вокруг, заморозили его на месте, его руки не желали раскрываться для объятий, его губы не желали размыкаться для родственного поцелуя, а между тем его сердце переполняла глубочайшая любовь, и он хорошо знал, что девушка безмерно счастлива его присутствием. Никогда прежде столь тесно не переплетались меж собой любовь и уважение, и не сливались в одно; никогда прежде сострадание не следовало по пятам за любопытством и не налагало магические путы на все его телодвижения, не сковывало его волю.

После горстки слов, что с запинкой вымолвил Пьер, да ее краткого ответа в комнате повисла пауза, и стали отчетливо слышны не только мягкие медленные шаги с остановками, что доносились с верхнего этажа, как и прошлой ночью, но и какие-то слабые звуки домашних хлопот, что долетали до них из соседней комнаты; и, заметив бессознательно-вопросительное выражение лица Пьера, Изабелл сказала ему:

– Ну, брат мой, чую сердцем, ты теперь и сам видишь странности и тайны, присущие моей жизни да мне самой, и потому я наконец могу немного оправдать свое поведение, которое ты, быть может, истолковал неверно. Только в тех случаях, когда человек отказывается признать за другими их незаурядность да принять во внимание, сколь необычна была обстановка, в коей они находились, тогда у него составляется ложное впечатление об этих других, и такой самообман рано или поздно ранит его чувства. Мой брат, если я порой кажусь тебе замкнутой и неласковой, все же верь по-прежнему сердцу Изабелл и не позволяй ни единому сомнению смутить себя. Брат мой, звуки шагов, что долетают с верхнего этажа, вызвали у тебя важные вопросы ко мне. Не говори – я прекрасно все понимаю. Я расскажу, почему живу здесь, ибо, как ты мог уже догадаться, комната эта не моя. И заодно сие мне напомнило, что осталось несколько пустяков, о коих должно тебе поведать, принимая во внимание события, что в конце концов даровали мне брата с душою такого ангела.

– Я не могу удержать за собой этот титул, – сказал Пьер серьез ным и низким голосом, придвигаясь к ней немного ближе, – по справедливости, звание ангела принадлежит тебе одной.

– Брат мой, я продолжу и поведаю обо всем, что, сдается мне, ты хочешь знать, в дополнение к тому, что я столь бессвязно рассказала тебе прошлой ночью. Около трех месяцев назад семья, что нанимала отдаленный фермерский дом, вдруг отказалась от его аренды и уехала на Запад. Мне не удалось сразу же подыскать себе новое место, но пожилые соседи радушно приютили меня у своего очага и были так великодушны, что предложили пожить у них до тех пор, пока я не найду что-то подходящее. Однако я не сидела сложа руки в ожидании счастливого случая, что выручил бы меня; и поиски работы привели к тому, что я узнала печальную историю Дэлли Ульвер и то, что этот удар судьбы не только погрузил ее стариков родителей в самую глубокую скорбь, но и лишил их всякой помощи по хозяйству от единственной дочери, и крайнее неудобство такого положения могут легко вообразить те, кто привык жить в окружении слуг. Несмотря на то что мой обычный настрой – если дозволено так называть стремление к лучшей доле, – и впрямь стал очень угнетенный оттого, что несчастье Дэлли служило источником моей выгоды, – этот настрой никоим образом не повлиял на принятое мною решение: даже самые сокровенные и правдивые мои мысли редко на меня влияют; и вот я пришла сюда, и мозоли на моих руках могут свидетельствовать, что я трудилась здесь не напрасно. Брат мой, с тех пор, как ты меня вчера покинул, я не дивлюсь, отчего ты не пытался у меня выведать, как и когда я узнала, что имя Глендиннингов столь тесно связано с моим собственным, и как я узнала, что Седельные Луга – наше родовое гнездо, и почему я, наконец, адресовала свое послание именно тебе и никому другому, и как можно объяснить то памятное событие, что случилась на собрании кружка шитья у двух мисс Пенни.